От этой вспышки ясновидения я задрожал, в долю секунды
покрывшись потом. Я был готов выбежать наружу с отчаянным
бессмысленным воплем о помощи или с мольбой о милосердной
смерти. Но этот приступ слабости длился очень недолго.
Я глубоко вздохнул, выпрямился, отряхнул одежду, проверил
с помощью зеркала над боковым умывальником, выгляжу ли я должным
образом, и ровным, не очень быстрым, но и не слишком медленным,
в навязанном Зданием ритме, деловым шагом вышел из ванной.
Перед тем, как выйти, я поставил часы на восемь. Сделал я
это наугад, чтобы иметь хотя бы какое-то представление о ходе
времени, пусть даже и не ведая, день ли сейчас или ночь.
Коридор, в который я вышел, был боковым, редко посещаемым
ответвлением главного. По мере моего приближения к основной
магистрали движение вокруг меня усиливалось. Служебная
деятельность шла своим чередом. Я спустился на лифте вниз, питая
слабую надежду, что, может быть, попаду в столовую во время
завтрака, однако стеклянные двери были закрыты. В помещении шла
уборка. Я вернулся к лифту и поехал на четвертый этаж. Его я
выбрал лишь потому, что кнопка с этим номером блестела сильнее
других, словно ее чаще всего нажимали.
Коридор, в точности такой же, как и другие, оказался
безлюдным.
Почти в самом его конце, перед поворотом, у одной из
дверей стоял солдат. Это был первый не имевший никакого звания
военный, с которым я здесь столкнулся. Простой мундир был стянут
жестким ремнем. Он стоял как изваяние, по стойке "смирно", держа
в руках, обтянутых перчатками, темный автомат.
Он даже глазом не моргнул, когда я проходил мимо него.
Пройдя шагов десять дальше по коридору, я резко повернул и
двинулся прямо к той двери, у которой он дежурил. Если это был
официальный вход в помещения главнокомандующего, то было весьма
маловероятно, что он меня туда пустит. И все же я рискнул. Следя
за ним уголком глаза, я взялся за ручку двери.
Солдат по-прежнему не обращал на меня ни малейшего
внимания. Абсолютно безучастный, он всматривался в какую-то
точку на стене перед собой. Я вошел - и даже вздрогнул, так
велико было мое изумление. Напротив, за потрескавшейся балкой
притолоки, круто вверх спиралью поднималась лестница с
седлообразно вытоптанными ступенями.
Ступив на первую из них, я почувствовал, как мои ноги
охватывает пронизывающий до костей холод. Я опустил руку. Она
попала в струю стекавшего сверху морозного воздуха. Я начал
взбираться по лестнице. Наверху в полумраке бледным пятном
маячил проем приоткрытой двери. Я очутился на пороге погруженной
во мрак часовни. В глубине под распятым Христом стоял окруженный
свечами открытый гроб. Чуть колеблющиеся язычки пламени бросали
на лицо умершего слабые неверные отблески. По обеим сторонам
прохода, едва освещенного желтоватыми отсветами, темнели ряды
лавок. За ними угадывались загадочные, скрывающие в себе что-то
ниши.
Раздалось шарканье подошв по каменному полу, но
поблизости никого не было видно. Я медленно двинулся по проходу,
думая уже лишь о том, куда я направлюсь, когда покину часовню,
но тут мой взгляд, блуждавший среди колеблющихся теней,
остановился на лице умершего.
Я узнал его сразу, это безмятежное, словно отлитое из
чистого воска лицо. В гробу, укрытый до половины груди флагом,
укутывавшим ноги пышными, искусно уложенными складками, покоился
старичок. Его голова обрамлялась накрахмаленными кружевами,
выглядывавшими из-под погребального изголовья. Он лежал без
золотых очков, и из-за этого, а может, и потому, что он был
мертв, с его лица исчезла лукавая озабоченность. Он лежал
вытянувшийся, торжественный, окончательно со всем рассчитавшийся
и все завершивший. Я продолжал идти к нему, хоть и замедлив шаги
в усилившемся встречном потоке ледяного воздуха, веявшего,
казалось, от него самого. Поверх флага лежали его старательно
сложенные руки. Только мизинец одной из них не пожелал согнуться
и торчал то ли насмешливо, то ли предостерегающе, притягивая
взгляд своей непослушной оттопыренностью. Откуда-то сверху раз и
другой донеслась одинокая нота, более всего напоминающая сопящий
вздох неплотно закрытой органной трубы, словно кто-то неумело
пробовал тона на клавиатуре инструмента, но затем снова
наступила тишина.
Почести, оказываемые умершему, меня несколько удивили, но
это было чисто рефлекторно. В сущности, гораздо более меня
занимала моя собственная ситуация. Я неподвижно стоял у гроба -
ноги мои зябли все сильнее - вдыхая тепловатый запах стеарина.
Одна из свечей издала треск, я ощутил легкое прикосновение к
моему плечу, и в ту же секунду кто-то прошептал прямо мне в ухо:
- Ревизия уже состоялась...
- Что? - вырвалось у меня.
Это слово, которое я произнес, не совладав с голосом,
возвратилось с невидимого свода, растянутое глубоким,
усиливающимся эхом. Прямо за моей спиной стоял высокий офицер с
бледным, слегка одутловатым, лоснящимся лицом. Я заметил, что
нос у него слегка синеват. Между отворотами мундира белел
подвернутый вовнутрь жесткий воротничок.
Военный священник...
- Вы что-то сказали, отец? - тихо спросил я.
Он елейно прикрыл глаза, словно хотел приветствовать меня
самым деликатнейшим образом.
- Ах, нет, это недоразумение. Я принял вас за другого
человека. Кроме того, я не отец, а брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78