Мне
приходилось сталкиваться с невежливостью, даже с грубостью, но ничего
подобного я никогда не видел. Лило как из ведра, крыша протяжно грохотала,
словно стихии хотели таким образом утвердить меня в решимости; это было,
впрочем, лишним, ибо мой пылкий нрав начал уже восставать. Попросту
говоря, я был зол, как черт. Отбросив всякие церемонии и правила хорошего
тона, я сухо сказал:
- Я уйду лишь, если вы сможете вышвырнуть меня силой, а должен
сообщить, что не принадлежу к слабым созданиям.
- Что?! - Крикнул он пискливо. - Нахал! Как вы смеете, в моем
собственном доме!
- Вы сами спровоцировали меня, - ледяным тоном отвечал я. И,
поскольку я был уже взвинчен, а его назойливо сверлящий уши визг
окончательно вывел меня из равновесия, добавил: "есть поступки, Зазуль, за
которые рискуешь быть избитым даже в собственном доме!"
- Ты мерзавец! - Завизжал он еще громче.
Я схватил его за плечо, которое показалось мне словно выструганным из
трухлявого дерева, и прошипел:
- Не выношу крика. Понятно? Еще одно оскорбление, и вы запомните меня
до конца жизни, грубиян вы этакий!
Секунду-две я думал, что дело действительно дойдет до драки, и
устыдился - как же мог бы я поднять руку на горбуна! Но произошло то, чего
я меньше всего на свете ожидал. Профессор попятился, освобождая плечо от
моей хватки, и с головой, склоненной еще больше, словно он хотел
увериться, цел ли у него еще горб, начал отвратительно, фальцетом
хохотать, будто я угостил его тонкой остротой.
- Ну, ну, - сказал он, снимая очки, - решительный у вас характер,
Тихий...
Концом длинного, желтого от никотина пальца он вытер слезу в уголке
глаза.
- Ну, ладно, - хрипло проворковал он, - это я люблю. Да, это, могу
сказать, я люблю. Не выношу только ханжеских манер, этакой слащавости и
фальшивых любезностей, а вы сказали то, что думали. Я не выношу вас, вы не
выносите меня, превосходно, мы равны, все ясно, и вы можете следовать за
мной. Да, да, Тихий вы почти ошеломили меня. Меня, ну, ну...
Кудахча еще что-то в этом роде, он повел меня наверх по скрипящей
деревянной лестнице, потемневшей от старости. Лестница эта спиралью
окружала квадратный холл, огромный, с голыми панелями; я молчал, а Зазуль,
когда мы оказались на втором этаже, сказал:
- Тихий, ничего не поделаешь, я не в состоянии иметь гостиную, салон,
вам придется увидеть все; да, я сплю среди моих экспонатов, ем с ними,
живу... Входите, только не говорите слишком много.
Он ввел меня в освещенную комнату с окнами, закрытыми большими
листами бумаги, некогда белой, а теперь чрезвычайно грязной и покрытой
пятнами жира. Она буквально кишела раздавленными мухами; на подоконниках
тоже было черно от мушиных трупов, да и на дверях, закрывая их, я заметил
засохшие, окровавленные останки насекомых, будто Зазуля осаждали тут все
перепончатокрылые существа в мире; прежде, чем это успело меня поразить, я
обратил внимание на другие особенности помещения. Посредине находился
стол, вернее два стояка с лежащими на них простыми, еле обструганными
досками; он был завален целыми грудами книг, бумаг, пожелтевших костей.
Однако самой большой достопримечательностью комнаты были ее стены. На
больших, наспех сколоченных стеллажах стояли рядами бутыли и банки из
толстого стекла, а напротив окна, там, где эти стеллажи расступались, в
просвете между ними, высился огромный стеклянный резервуар, похожий на
аквариум величиной со шкаф или, скорее, на прозрачный саркофаг. Верхняя
его часть была прикрыта небрежно наброшенной грязной тряпкой, изодранные
края которой доставали примерно до половины стеклянных стенок, но хватало
того, что виднелось в нижней, неприкрытой части, чтобы я замер. Во всех
банках и бутылях синела слегка мутноватая жидкость - словно я находился в
каком-нибудь анатомическом музее, где хранятся полученные после вскрытия
некогда живые органы, законсервированные в спирте. Таким же, только
огромных размеров сосудом был этот стеклянный резервуар, прикрытый сверху
тряпкой. В его мрачной глубине, освещаемой синеватыми проблесками,
необычайно медленно, как бесконечно терпеливый маятник, раскачивались, не
касаясь дна, вися в нескольких сантиметрах от него, две тени, в которых с
невыразимым ужасом и отвращением я узнал человеческие ноги в набухших от
денатурата мокрых брюках...
Я окаменел, а Зазуль не шевелился, я не ощущал вообще его
присутствия; когда я повел глазами на него, то увидел, что он очень рад.
Мое отвращение, мой ужас забавляли его. Руки его были прижаты к груди, как
для молитвы, он удовлетворенно покашливал.
- Что это значит, Зазуль! - Проговорил я сдавленным голосом. - Что
это?!
Он повернулся ко мне спиной, его горб, ужасный и острый, - глядя на
него, я инстинктивно опасался, что лопнет обтянувший его пиджак, - слегка
колыхался в такт его шагам. Усевшись в кресле со странной, раздвинутой в
стороны спинкой (ужасна была эта мебель горбуна), он вдруг сказал, будто
равнодушным, даже скучающим тоном:
- Это целая история, Тихий. Вы хотели переждать грозу? Сядьте
где-нибудь и не мешайте мне. Не вижу причин, по которым я был бы обязан
вам что-либо рассказывать.
- Но я их вижу, - отвечал я.
До некоторой степени я уже овладел собой. Под аккомпанемент шума и
плеска дождя я подошел к нему и сказал:
- Если вы не объясните мне всего этого, Зазуль, я буду вынужден
предпринять шаги.
1 2 3 4