Или я слепая? Сама не вижу, как люди живут и как мы живем?
Фейзулла, напившись чаю, унес стакан, сполоснул его под рукомойником, снова вошел в комнату.
Хаджар сказала:
— Вчера Эльдар вернулся домой такой расстроенный. У них на занятиях какой-то преподаватель смешал тебя с грязью.
— Знаю, — отозвался Фейзулла. — Айдын мне сказал, приятель Эльдара.
— Знаешь, а что с того?.. Что толку?.. Можно подумать, ты пойдешь и рассчитаешься с обидчиком!.. Ведь тебя никто в грош не ставит!..
Фейзулла спокойно внимал.
Если ты ежедневно слышишь даже очень обидные, очень оскорбительные слова, они теряют свою остроту, свою силу, делаются привычными, не обижают, не причиняют боли. Может, лишь немного утомляют, только и всего.
Но Хаджар была неутомима:
— Эльдар говорит: «Мамочка, почему мой отец такой никудышный?» Говорит: «Из-за него на меня все смотрят свысока. Если бы у меня, — говорит, — не было отца, я бы по крайней мере знал, что я сирота, и тогда никто не посмел бы меня оскорбить. Но ведь он жив, все его видят, знают, все смеются над ним, издеваются, подшучивают, а мне остается только смотреть на это да кусать себе локти!»
— Эльдар никогда не скажет такого.
— Будь я проклята, если лгу! — Хаджар, протянув руку, взяла со стола крошку хлеба, покатала ее пальцем. — Клянусь вот этим хлебом, ребенок говорил, а мое сердце обливалось кровью. «Мама, — говорит, — чем я хуже других? Ах, говорит, — если бы я был сыном какого-нибудь большого человека! Я, — говорит, молод, красив, работаю над собой, учусь, ночами не сплю, приумножаю свои знания, свою культуру. Вот, — говорит, — например, представь: я где-нибудь в гостях, в компании, все девушки поглядывают на меня. И мне, — говорит, нравится одна из девушек. Мы знакомимся, разговариваем, — о книгах, о театре, о кино… О чем бы она ни заговорила, я всегда поддержу разговор, не ударю лицом в грязь. Потом, — говорит, — смотришь, приходит какой-то болван, невежда, который ничего не знает, и на внешность невзрачный, и сложен отвратительно, но он сын большого „шишки“ или же у него богатый отец, с машиной, с деньгами. И вот, — говорит, — он предлагает той девушке: „Садись в машину, покатаю тебя“. И девушка, — говорит, — уже с ним, а не со мной…»
Фейзулла перебил жену:
— Не нужна Эльдару такая! Чего стоит девушка, которая продает свое сердце за деньги, за машину?
Хаджар, умолкнув, некоторое время недоуменно смотрела на Фейзуллу, затем протянула к нему руку с растопыренными пальцами, махнула.
— Э-э-э, пепел на твою голову! Долго ты думал, чтобы сказать такое?! Ты всю жизнь был вот таким никудышным! Неудачником! У тебя потому и нет ничего!
В конце концов Фейзулла вышел из себя:
— Вот что я скажу тебе, жена: хватит! Ты говорила — я молчал, но ты уже перешла всякие границы! Я тоже человек! У меня есть самолюбие.
Хаджар передразнила:
— Самолюбие!.. Самолюбие!.. Держи при себе свое самолюбие. Меня бесит, когда я разговариваю с тобой.
Фейзулла, сняв туфли, лег на кровать.
Хаджар вышла на кухню. Оттуда доносились стук тарелок, звон ножей, вилок.
Фейзулла закрыл глаза, задремал.
Хаджар вернулась в комнату, вытирая кухонным полотенцем мокрые руки.
— Вот Ана-ханум спрашивает: почему всем артистам дают звание, а твоего мужа забывают?
Фейзулла ничего не ответил. Возможно, он спал, а может, притворялся.
Хаджар ворчала:
— Ты спи, спи, тебе что? Насытил живот коркой хлеба — и думаешь, что в раю!
Она вышла, но вскоре опять вернулась.
— Эльдар говорит: «Хоть бы раз о моем отце написали доброе слово в газете! А то — говорит, — или совсем ничего не пишут, или пишут всего одну фразу: „Кябирлинский опять не справился со своей ролью“.»
Фейзулла открыл глаза, долго смотрел на жену; наконец спросил:
— Хаджар, может, скажем Эльдару правду?
С женщиной произошло мгновенное превращение: изменилась в лице, побледнела, съежилась, словно сделалась меньше ростом, разом постарела. Ответила глухо:
— С ума ты сошел!.. Подумай, что говоришь… Прошу тебя, выбрось это из головы.
На глаза ее навернулись слезы, она достала платок, утерла их, вышла на кухню.
До самого ухода мужа она не сказала ни слова.
Ровно в шесть Фейзулла был в телестудии. Постепенно подошли и другие актеры. Ждали режиссера.
В студии ярко горели прожекторы, было жарко, как в бане. Над головами артистов, словно груши на ветках, висели микрофоны.
Тщедушный, низкорослый, подвижный Мамед носился туда-сюда, выбегал из одной двери, исчезал в другой, давал указания, распоряжения. То и дело слышалось его: «Значит, так… Значит, так…»
— Значит, так, — говорил он, — ты стоишь здесь, а ты выходишь отсюда. Ага… значит, так… Третья камера, слушай меня! Ты делаешь наезд отсюда. Крупный план! Ясно? Затем ты, вторая камера, берешь слева… Эй, Шамиль!.. Значит, так, как только я дам знак, включай музыку… Значит, так, все здесь, все на своих местах. А вот и Сиявуш-муаллим.
У Фейзуллы оборвалось сердце.
Откуда он мог знать, что сегодня на передачу приглашен их режиссер. Сиявуш нечасто бывает в телестудии. Знай Фейзулла, кто режиссер постановки, он бы непременно отказался от участия.
Сиявуш тотчас увидел его.
— Кябирлинский, дорогой, я бегу от тебя, а ты — за мной, преследуешь по пятам. Безжалостный человек. Передохнуть от себя не даешь!
Все засмеялись. Актеры и сам Сиявуш были в хорошем настроении. Сиявуш спросил у Мамеда тихо:
— Откуда взялся этот дубина?
—
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18