Привез
в городок бумагу с распоряжением в трехдневный срок лошадей поднять на
поверхность. А тут ему как раз путевку. Мол, приехал на новое место, не
отдохнув от старого. Дело в общем было сделано, оставил он все под
контроль заместителю и на отдых. Возвращается через месяц загорелый,
довольный. Сразу про лошадей спрашивает, мол, куда их пристроили. А ему
отвечают: как подняли, так и на мясокомбинат увезли, колбасу из них
вкусную делать. Нельзя было их наверх поднимать. А так, после долгих лет
темноты яркое солнце увидели и ослепли враз. Человек, если из долгой
темноты резко на свет выйдет, тоже сразу ослепнет. Ох и ругался тогда
батя, я от него раньше и слов таких не слыхал. Ругался дня три, а потом
молчал месяц. Мрачным ходил. Ясное дело - не боролся бы он за то, чтобы
лошади ясный свет увидели, жили бы еще клячи, хоть в темноте, да сытые.
Ладно, жрать пора нам.
Турусов полез под полку за мешком с консервами, но тут вспомнил, что
они в другом вагоне. Однако мешок был здесь. Съели они на завтрак по банке
тушенки. Потом долго молчали.
Турусов думал о лошадях, "спасенных" отцом Радецкого, а тот приучил
себя временами ни о чем не думать, чтобы голову чепухой не забивать, и
сидел, молча уставясь в пол. Лишь лошади нарушали тишину, дергались,
стучали копытами, хвостами гоняли назойливых мух.
Вскоре, однако, Радецкий не выдержал и подумал о чем-то, после чего
выматерился, сплюнул на пол и подошел к окну. Время шло невыносимо
медленно, минуты бесконечными проводами тянулись от одного километрового
столба к другому.
Поезд, как человек на жизненном пути, размеренно тарахтел по рельсам,
не зная, исправны ли семафоры, не подстерегает ли какая-нибудь опасность,
оползень, полуразрушенный мост. Если бы поезд был живым, не избавиться бы
ему в жизнь от депрессий и астенических состояний. Кто знает, может, тогда
бы он, взяв от человека не лучшее, добровольно сошел бы с рельсов. Кто
знает...
Лошади жевали сено, тряся гривами и громко чмокая. Лоснящиеся крупы
их, усеянные черными точками мух, подергивались. Смотреть на них и впрямь
было не очень-то приятно.
Турусов приподнял очки и почесал переносицу, "укатанную" до красноты
роговым ободком. Безразличие к запаху скотного двора прошло. Во рту
горчило, то ли голова слегка кружилась, то ли тошнило. Такое же состояние
было у него в самом начале прошлой весны, когда хоронил он бабушку,
последнего представителя своего прапрапоколения. Теперь груз этого
ушедшего поколения должен был постепенно лечь на плечи родителей, а их
заботы - перейти к нему, к Турусову, к йогу-расстриге, из всей восточной
философии уяснившему одну-единственную мудрость: "для полноценной жизни
необходимо одиночество, супружество - уже раздвоение личности, а
раздвоенная личность - суть продукт, биологически подготовленный к
распаду".
Однако кое-что Турусова и радовало в этой ситуации - сугубая ее
конкретность: конкретные запахи, конкретные лошади.
Почти физиологическое влечение к конкретности возникло у Турусова
после того, как он пресытился общением с бывшими со-йогами, со-буддистами
и со-даосистами, к которым его тянуло прежде невероятно сильно, так же,
как сейчас влекло к конкретности. Даже не влекло, а гнало, хлестая
нагайками желаний по голой спине и оставляя на ней алые полосы, гнало от
абстрактного к конкретному, от нирваны к сансаре. И он был доволен: пусть
тошнит, пусть запах противен, пусть конкретность далеко не во всем утоляет
эстетическую жажду. Велика ли это беда для человека, получившего огромный
выбор жизненных реалий, на которые можно смотреть из поезда, которые можно
потрогать и ощутить прямо в вагоне.
Да, он не ошибся в своем выборе: именно эта работа несла ему
многочисленные столкновения с реальным миром, даже, иногда казалось, с
некоей гиперреальностью, невидимой для большинства и отражающейся прежде в
разуме, а уж после на сетчатке глаз, как бы в подтверждение.
Он закашлялся: уж не запах ли вызвал такой сухой, трещащий, как щепки
в огне, кашель?! Нет, вряд ли. С детства его горло довольно бурно
реагировало на климатические явления, невидимые порой и глазам. Закашлялся
снова, как бы вторично оказался в этом вагоне с лошадьми. По-новому
неприятен был запах.
Турусов оглянулся и заметил спящего Радецкого. Прорезался сквозь
туман мыслей стук колес. Начал убаюкивать. На часах обе стрелки двигались
к четверке.
Турусов полез на свою верхнюю, уткнулся в угол и задремал. Первые
кадры цветного сна о чужом детстве сопровождались звуком медленно идущего
поезда.
В семь утра Радецкий стоял в трясущемся тамбуре и пытался побриться
станком. Шея уже кровоточила, когда в тамбур заглянул Турусов.
- Что ты делаешь?! У нас же аптечка со спичечный коробок!
- Тебе что, моей крови жалко? Могу поделиться. У меня когда из пальца
берут, струя врачихе в глаз бьет! Да! Ты заметил, что мы дома?
Турусов недоумевающе заморгал глазами, потом оглянулся.
- Да, наш вагон... - оторопело проговорил он.
- Наш-наш, с ящичками.
С горем пополам побрившись, Радецкий облил свое исполосованное лицо
одеколоном и зашипел, как утюг, на который попала вода.
- Студент, хохму разгадаешь? Что такое "тройной полет Арамиса для
мужчин"?
Турусов пожал плечами.
- Образованный! В народ ходить надо, а не в университеты! Это
пролетарский коктейль, состоящий из лучших одеколонов нашего времени.
1 2 3 4 5