была еще Зарека, где стояло десятка три изб, в том числе и наша. Жителей Зареки прозвали зарешатами. Верхохонские ребятишки даже дразнили нас: "Зарешата бешены, по поскотине развешаны".
Ни один праздник в нашей деревне не проходил без драк. Дрались то верхохоны с низовцами, то зарешата с кем-нибудь из них. Даже некоторые мои дружки-сверстники, собираясь на ту сторону реки, клали в карман фунтовые гирьки.
Чаще всего дрались верхохонские мужики с нашим соседом, Митрием Заложновым, силачом, красавцем и гулякой, который мог из озорства подлезть под брюхо смирной лошади и поднять ее на себе. Хотя верхохон было много, им редко удавалось прогнать Митрия с луга, где по большим праздникам собиралась вся деревня. Мне запомнилось, как во время одной драки, отогнанный к мосту, он стоял и размахивал железной тростью - высокий, кудрявый, в белой вышитой рубахе, залитой кровью.
Часто дрались наши мужики и с волковцами.
До села Волкова от Щипачей не больше версты, но оно казалось тогда чужим и далеким. Не один мужик в престольные праздники возвращался из Волкова с проломленной головой или порезанный ножом. То же самое случалось и с волковцами в Щипачах. Это мешало мужикам решать самые простые споры.
Понадобилось как-то между Волковом и Щипачами перегородить поскотину луг, куда выгоняли скот. Мужики обеих деревень много раз сходились, чтобы решить, кому откуда и докуда ставить изгородь, но всякий раз переговоры кончались одним: хватали друг друга за бороды, пускали в ход кулаки, а то и топорами рубились. Так ничего и не решили. И вот на поскотине появились две изгороди: одну поставили волковские мужики, другую - вдоль нее щипачевские. Обе они протянулись версты на четыре, и земля между ними шириной в несколько саженей считалась ничьей.
Когда мы с братом по дороге в Волково подъезжали к этим изгородям, я соскакивал с телеги и отворял сперва наши ворота, потом, пропустив телегу, бежал отворять другие - волковские. Будто мы въезжали в другое государство.
Через нашу деревню протекают две речки: Калиновка и Полднёвка. Калиновка была речка-труженица. День и ночь вертела она тяжелые жернова на деревенских мельницах.
Была мельница и в Щипачах. Около нее, покрытой мучной пылью, всегда стояли возы с мешками зерна и толпились мужики. Тянула она к себе и нас, ребятишек, особенно когда мололи сушеную черемуху или солод. Стоило только мельнику зазеваться, как мы подбегали к ларю, в который сыпалась из деревянного рукава струйка сладкой, душистой муки, подставляли под нее ладони и набивали рты.
С хлопаньем и шумом ворочалось большое водяное колесо; старая мельница скрипела и стонала. Мы любили смотреть, как вода падала на деревянные лопасти и потом кипела и пенилась внизу, под колесом; часто удили рыбу, сидя на березовых комлях у сонной заводи под плотиной, где пахло мокрым деревом, тиной и просто речной водой. Но больше всего любили мы слушать, усевшись где-нибудь между возами, как Балай, Тимкин отец, рассказывал собравшимся мужикам об утопленниках, о русалке, которая живет на мельнице под водяным колесом и в лунные ночи выходит во всем белом из клокочущей пены...
Балая охотно слушали не только ребятишки, но и взрослые парни и мужики. Но по тем словечкам, какие они вставляли порой в его рассказы, я угадывал, что они не особенно верили ему, хотя, когда Балай умолкал, многие из них и сами рассказывали такое же страшное: либо про огненного змея, что прилетает ночами во двор к лавочнику Ивану Прокопьевичу, либо про черную свинью, которую будто бы видали на улице даже зимой в морозные ночи, и будто это вовсе не свинья, а обернувшаяся свиньей бабка Марьяниха.
С этих бесед мужики нередко расходились, когда становилось совсем темно.
Другая речка, Полднёвка, мельче Калиновки, и мельниц на ней не было. Она славилась - да, поди, и сейчас славится - другим: вкусом воды; во всей деревне воду для самовара носили только с Полднёвки.
Резвая и звонкая, бежала она с полдневной стороны, поблескивая в молодом березняке и кустарниках, кидалась из стороны в сторону, петляла, словно боялась, что кто-то может ее поймать и она не добежит до нашей деревни, не встретится там с Калиновкой. Из берегов и со дна Полднёвки, покрытого чистым песком и мелкой галькой, били ключи, и вода в ней была холоднее и прозрачнее, чем в Калиновке.
Каким бы незаметным и маленьким ни был ручеек, пробившийся в эту речку из берега, мы его знали. Труднее было увидеть донный ключ, скрытый течением. Но мы находили и такие. На мелких местах они пробивались чуть заметным живым бугорком воды, поднимающим песчинки и пузырьки, и мы замечали их сразу, ,а где поглубже, угадывали на ощупь: когда, бывало, набредешь на такой ключ, сразу ломит ноги от его студеной воды.
Летними утрами, собираясь на поле, брат шел к Полднёвке с деревянным лагуном 1, наполнял его чистой студеной водой и затыкал березовой втулкой. В жаркие страдные дни вода в лагуне, отдававшая привкусом березы, казалась в поле особенно вкусной. (1 Лагун - маленькая (не больше ведра) кадочка; в наглухо вделанной крышке - отверстие со втулкой.)
На берегу Полднёвки мы частенько заставали дедушку Алексея, Алешу Голенького, как называли его за глаза, - высокого, никогда не горбившегося старика. Было ему лет восемьдесят, а пару на полке, какой он любил, не выдерживали и крепкие бородатые сыновья его: Федор и Василий; не хватало у них духу и выскочить вместе с ним голышом из бани, чтобы броситься в снег. Алешей Голеньким прозвали деда за то, что он никогда не носил шапки, даже в мороз, и лысина его блестела, как месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27