Он становился на четвереньки, щелкал зубами, рычал, подпрыгивал и корчился на полу. До сих пор гости, принадлежавшие к числу оккупантов, и хозяева, относившиеся к побежденным, во всем соблюдали величайшую деликатность, стараясь ничем не задеть достоинства друг друга. И вдруг такой пассаж! Одни сначала смотрели с недоумением, другие недовольно нахмурились. Но все это было лишь для виду. Через какую-нибудь минуту лица расплылись в улыбки, излишняя церемонность была отброшена, манеры стали свободнее, и каждый теперь веселился как мог.
Так как среди гостей были и женщины (иностранки и японки), Саи, естественно, от откровенных скабрезностей воздерживался, но время от времени позволял себе такие прозрачные непристойности, как, например, «танец осьминога». Женщины стыдливо потупляли взор, а порой с сердитым видом делали ворчливые замечания. Но Саи это не очень смущало: он догадывался, что в душе почти все эти дамы весьма падки на всякого рода сальности. Среди иностранцев были действительно высокообразованные люди и наряду с ними разные выскочки, но и тем и другим, каждому по-своему, нравилось все, что выделывал Саи. Он это хорошо знал по своему собственному колонизаторскому опыту. В свое время среди японцев, нахлынувших в Маньчжурию, тоже были и люди тонкого воспитания и разного рода скороспелые богачи, вышедшие из низов. У каждого были свои манеры, свой вкус, но все они в равной мере искали здесь выход своим скрытым страстям. Не говоря уже о том, что иностранцам весьма по душе, когда, сталкиваясь с представителями побежденной нации, готовыми в угоду им выставлять на свет свой позор, они лишний раз могут почувствовать себя победителями и ощутить свое превосходство. А подонки из числа иностранцев в этих случаях тешат себя мыслью, что существуют еще более низкопробные личности, чем они сами. Когда оставались одни мужчины, иностранцы не стеснялись обращаться к Саи за советом и содействием в делах самого щекотливого свойства.
Минэяма был одним из тех, кому особенно были не по нутру развязность и цинизм Саи. Не высказывая это прямо, он как бы всем своим видом говорил иностранцам: «Можете сколько угодно смеяться над подобными типами. Это они спровоцировали против вас эту грязную войну. Мы и сами стыдимся таких соотечественников». Вместе с тем Минэяма прекрасно знал, что Саи паясничал вовсе не по глупости. Саи преследовал определенную цель: заставить иностранцев раскрыть свои души, завоевать их благосклонность и получить возможность играть на их слабостях.
Только Кёко, на какие бы ухищрения ни пускался Саи, ни разу даже не улыбнулась и смотрела на него с откровенным презрением. Во всяком случае, если Минэяма как-то сочувствовал Саи и его семье, то у Кёко этот субъект вызывал одно лишь пренебрежение. А Саи, который сначала относился к ним с благодарностью, смешанной с завистью, затем стал испытывать чувство ревности и временами даже нечто вроде желания отомстить.
Тем временем Саи успешно продвигался по служебной лестнице. И обязан он этим был не только роли шута, которую он столь ловко разыгрывал в обществе иностранцев. Его успехи в фирме объяснились и тем, что никто лучше его не годился для совершения всякого рода рискованных, темных сделок, утайки доходов, подкупа и тому подобных махинаций. Но по мере продвижения по службе Саи постепенно стал менять кожу: он отбросил прочь шутовской колпак и свои прежние повадки и начал вести себя как солидный промышленный деятель и джентльмен. Когда оккупация кончилась, в Корее после прекращения войны был установлен мир и японский капитализм постепенно снова стал входить в силу, Саи уже больше перед американцами не пресмыкался. Он теперь держался с ними как равный и сумел завоевать их доверие. Больше он не плясал перед ними нагишом. Его сближению с американцами в немалой мере способствовала игра в гольф, в которой он основательно поднаторел в свою бытность в Маньчжурии. Он чувствовал, что его долгим злоключениям, бедности и унижениям пришел конец и теперь перед ним открывается дорога к настоящему успеху.
Весь жизненный путь Саи до сих пор отнюдь не был усыпан розами. Родился он и вырос в небольшом городке в центральной части Японии. Отец его – человек, не лишенный способностей, – был личностью эксцентричной. Служил он муниципальным чиновником. И живи он, как другие его коллеги, по законам здравого смысла, семья могла бы, наверное, существовать не хуже, чем другие подобные семьи. Но у него была слишком чувствительная натура. В муниципалитете он ведал отделом народного благосостояния и, судя по всему, сам напросился на эту роль. Когда в первые годы Сева экономический кризис особенно обострился, он не только делал все возможное, чтобы облегчить участь безработных, беднейших граждан и бродяг как служебное лицо, но и помогал им из личных средств, принося в жертву интересы семьи. Его подопечные часто его обманывали, надували, но эти горькие уроки не шли ему впрок. Мать Саи, женщина простая, не понимала ни характера мужа, ни его поступков. Но у нее не хватало смелости ни спорить с мужем, ни противодействовать ему. У Саи же с отроческих лет была антипатия к отцу. Впрочем, теперь, по зрелом размышлении, он, пожалуй, скорее должен был испытать к нему чувство благодарности. Его пример навсегда отбил у Саи охоту заниматься всякой благотворительностью.
Отец умер вскоре после поступления Саи в один из колледжей в центральной части Японии. Поселился Саи в общежитии. Сын бедного чиновника, он постоянно терзался комплексом неполноценности. Когда начался так называемый маньчжурский инцидент, в среде учащихся колледжа стали угасать последние вспышки пламени левых идей.
1 2 3 4 5 6 7 8