— Но, невзирая, душа моя сама к тебе бегом бежит, потому вижу: человек ты наш, свойский и все до тонкости понимать можешь... А они, Глотовы, что? Вроде злой травы, которая полезный злак душит, и в том вся ее подлая жизнь. На месте Советской власти я бы этих поганцев — к ногтю, и всё...
— Милый ты мой старик,— отвечал матрос, кладя свою темную руку на руку деда Сергея.— У Советской-то власти у самой за этот лес сердце кровью обливается. А чего делать? Кто для нее, для власти нашей, важней: дерево иль человек? Само собой — человек. Вот одолеем разруху, а следом новые леса садить начнем... И к тому времени, как твой музыкант вырастет, здесь новый лес шуметь должен. И это, скажу еще,— прямое твое дело.
Мягко мурлыкал самовар, пар прямыми горячими столбами взлетал к потолку. Бабушка Настя сидела напротив гостя, сложив на груди руки, смотрела с надеждой, с радостью. В лагере лесорубов было тихо — ушли получать паек. Погода разгулялась, и солнце снова осветило землю, но уже не такое злое, как вчера, словно и оно тоже отдохнуло за одну пасмурную ночь.
А Павлик пристроился рядом с матросом, пил, как все, чай с морковным «сахаром» и думал... Вот он, этот матрос, который играл на фальшивой гармошке и пел про гибель «Варяга», у которого на руке — синяя татуированная женщина и слова, вывязанные корабельным канатом: «Весь мир пройду, а тебя найду»,— разве Павлик мог угадать, что этот человек спасет ему и деду жизнь,— ведь убили бы! — что он, несмотря на внешнюю грубость, такой добрый и душевный? Вот и ему жалко лес, но ему жалко и людей, и он тоже ненавидит глотовых и Серовых, этих жуликов, которые все еще сосут из народа кровь — каплю за каплей. А интересно, где его любовь, где та, в сиреневой юбке, которая сказала про мамино платье: «Як риза Христова»? Павлику очень хотелось спросить про нее, но они с матросом еще не были такими большими друзьями, чтобы можно было задавать подобные вопросы.
Павлик думал еще о том, что Василий Гребнев, наверно, побывал во многих странах, пересек не одно море, а может быть, и океан, он видел города и земли, сами имена которых звучат в мальчишеских ушах как манящая, далекая музыка: «Гонолулу, Цейлон, Мадагаскар!» Он, наверно, ходил по улицам Неаполя и Мадрида, а в это время его корабль, этакая белопарусная птица, стоял у белых от пыли и зноя набережных, по которым проходили смуглые люди в ослепительно светлых под солнцем одеждах и широкополых шляпах. Павлик не раз видел на Неве военные корабли, дредноуты и крейсеры, и понимал, что как раз на одном из таких кораблей служил военный матрос Гребнев. Но Павлику почему-то хотелось видеть Гребнева на капитанском мостике парусника, который мчится по штормовым волнам, как белая чайка,— это было почему-то ближе и дороже мальчишескому сердцу.
Павлик смотрел на сильные руки матроса с синими якорями у основания больших пальцев и завидовал этим рукам: они, наверно, умели вязать морские узлы, гарпунить китов, управлять парусом и штурвалом огромного океанского корабля, они привыкли к холодной жестокости рукоятки нагана. Вот бы ему, Павлику, такие руки — ни один Глотов не обидел бы тогда.
А Гребнев и дед Сергей, все больше проникаясь доверием и симпатией друг к другу, продолжали свой неспешный разговор, и их слова текли в сознании Павлика рядом с его думами, с его мечтами,— так текут иногда рядом, сливаясь и не сливаясь, два ручья.
— Ты же учти, батя,— говорил Гребнев, с требовательной и грубоватой лаской поглядывая в виновато косящий дедов глаз,— пойми, сколько хороших людей полегло и на империалистической, и на гражданской, кто их только не бил? Тут тебе и Деникин, и Колчак, и Врангель, и Краснов, и всякие французские, английские и американские генералы и адмиралы, тут тебе кровавый пес Пилсудский. В одном, скажу тебе, Киеве, когда его отбили у белополяков, пришлось заказывать несколько тысяч гробов, чтобы похоронить, кого они порубали, замучили насмерть во всяких своих контрразведках. А ведь мертвили они лучших, тех, кого боялись! Как ты понимаешь?
— Господи боже мой,— вздохнула бабушка Настя, и ее добрые глаза, сверкнув от слез, с мольбой поглядели на иконы.
Павлик слушал и смотрел в окно: возле своих шалашей лесорубы торопливо разводили костры, подвешивали над огнем посуду с нищенской баландой, а возле каждого костра стояли тонконогие, пузатые детишки и с неотрывной жадностью смотрели на котелки.
Посмотрел в окно и матрос.
— Вот заради этих пацанов и болеет душой Советская власть,— грустно и с болью сказал он.— И в Питере голодают они, и в Москве, где хочешь. И взрослые голодают... Сам Ленин фунт хлеба на день получает.— Матрос поднял высоко над головой желтый от табака палец — Ленин!
Дед посмотрел с недоверием.
— Ну, это, положим, ты врешь, Василий. Не может такого быть. Чтобы ему да...
— А вот может! — перебил Гребнев.— Ему, конечно, со всех сторон присылают, кто хлебушка, кто маслица, кто меду. Потому — вождь! А он все это — детским садам! Вот он какой человек, мировой наш Ильич. Совесть у него вот какая чистая да громадная, не может масло да мед жевать, когда кругом детишки с голоду заходятся. Потому и решился он леса эти продать на вырубку — детей жалко...
Павлик слушал слова матроса, и ему было обидно, что сейчас здесь нет отца, что он не слышит этого разговора.
Ведь и отец очень любит лес и ему трудно «подымать на него топор», как говорит бабушка Настя,— ему тоже нужно было бы послушать этот рассказ о Ленине.
Прищурившись, Гребнев посмотрел в окно, полез в карман.
— Истомился я, дед, без курева, а у вас в доме, видать, не положено. Ну да ладно, потерплю малость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65