Цветы тонко и нежно пахнут свежестью реки и сеном.
Широкая, заросшая травой улица пустынна. Только посередине, там, где колесами и копытами дорога взбита, как пуховик, взрываются пыльные клубы. Там куры ныряют в пыль, встряхиваются, ошалело смотрят по сторонам, сипят и снова ныряют. В тени плетней и вишняков, вывалив розовые языки и хакая, лежат разомлевшие от зноя собаки. Они провожают взглядом Нюру и Костю и опять закрывают глаза. Только один большой пес приподнимается, лениво бухает простуженным басом и вертит лохматым хвостом в прошлогодних высохших репьях, словно не может решить, рассердиться ли ему и залаять как следует, или надо, наоборот, приветствовать их. Однако и для того и для другого слишком жарко. Нюра и Костя не обращают на него внимания, и, покружившись на одном месте, он снова ложится.
Хата бабушки - в глубине двора. Ее совсем не видно за розовыми кустами, красными, лиловыми стрелами мальв, львиного зева.
Бабушку, маленькую, сморщенную старушку с выцветшими, но когда-то, должно быть, такими же голубыми, как у Нюры, глазами, они находят на огороде.
- Внучка пришла? - говорит она, и морщинки на ее лице разбегаются в радостной улыбке, словно улыбается каждая из них. - От и добре, що пришла! А це хто?.. А, Юхимовой сестры сынок. От який гарнесенький!.. Здрастуй, здрастуй!.. Ну, ходимте до хаты.
После зноя улицы в хате кажется прохладно и сумеречно от вишен, заслонивших окна.
- Ну от, сидайте, молочка выпейте... Як вы там з батькой хозяйнуете?
Пока из Нюры словно взапуски выскакивают слова, бабушка ставит на стол молоко, хлеб.
Костя пьет сначала из вежливости, потом наливается молоком, пока в животе у него не начинает бултыхаться. Ему нравится и маленькая прохладная хатка, и ласковая, тихая бабушка.
- Мы пойдем, бабуся! - вскакивает Нюра. - Нам еще и к Мишке надо, и к Тимке...
- Бижить, бижить, - кивает бабушка. - Тильки потом заходьте, я вам сметанки наготувала...
Знойная улица кажется такой длинной, что Косте тоже под конец хочется повалиться под плетень, высунуть язык и истомлено хакать, как разомлевшие собаки.
- Уже скоро... Вот уже пришли, - говорит Нюра.
Небольшой домик под черепицей с распахнутыми настежь окнами, как и всё здесь, прячется в тени деревьев. На двери висит строгая табличка: "Посторонним вход воспрещается".
- Как же мы?.. - недоумевает Костя.
- Ничего... Сейчас! - говорит Нюра и пронзительно свистит.
В окне появляется прихрамывающий молодой парень в выгоревшем от солнца кителе без погон и со светлым, тоже выгоревшим чубом.
- Что еще тут за свистуны? - притворно хмурится он.
- Это я, Федор Павлович, - смущенно улыбается Нюра. - Это я Мишу зову. Он здесь? А можно нам ваш узел посмотреть? Я уже видела, а он - нет. Это мой двоюродный брат. Он сын моей тети... У тато сестра - так она его мама.
- Тоже радист?
- Нет, он не радист. Мы только посмотрим и ничего трогать не будем. Вот честное пионерское!
- Не будете? - прищуривается Федор Павлович. - Михайло! - окликает он. - Тут твои дружки пришли.
Миша выходит на крыльцо и ведет их в домик. Он старается двигаться медленно, говорить неторопливо и солидно, явно подражая Федору Павловичу, но ему это плохо удается.
- Вот смотрите, - говорит он, - это приемное устройство, это усилитель. Принятые антенной радиоволны идут сюда, здесь они усиливаются, а потом... Нюрка, убери руки!.. идут по радиоточкам. Питание у нас свое, от колхозной электростанции...
Комната уставлена железными шкафами и шкафчиками, покрашенными в светло-серый цвет. На них множество всяких ручек и кнопок. Косте, как и Нюре, хочется потрогать их, но он удерживается. Если бы еще был один Миша, а то тут же сидит этот Федор Павлович и, отставив левую ногу - должно быть, на протезе, - ковыряет отверткой в какой-то замысловатой штучке, из которой в разные стороны торчат обрывки разноцветных проводов. На столе перед ним стоит коробка репродуктора, и в ней тихонько шепчут что-то разные голоса, булькает музыка.
- Раньше мы только транслировали московские, киевские программы. А сейчас оборудовали студию и теперь можем сами передавать и доклады, и самодеятельность, и всё... И председатель и бригадиры могут наряды прямо по радио давать. Раньше чуть что - беги по хатам, а теперь взял микрофон - и пожалуйста: "Яков Лукич, как у вас там яровой клин? Жмите, жмите давайте! Чего? Косилка сломалась? Сейчас... Кузница? Кузьма Степаныч! Слетай посмотри, что там у Лукича с косилкой..." Здорово?
- Здорово! - соглашается Костя. - А ты чего делаешь?
- Дежурю. Федору Павловичу помогаю. Поправляю чего надо. Я все умею!
- Михайло, не задаваться! - не поднимая головы, говорит Федор Павлович.
- Есть не задаваться, Федор Павлович!.. Ты сколько тут будешь?.. Мало... А то я бы тебя научил. У нас радиокружок, пятнадцать человек. Ну, все изучают, а самые лучшие...
- Михайло... - предостерегающе доносится от стола.
- Есть, Федор Павлович... Ну, те, которые лучше разбираются, - те дежурят на радиоузле. Нас таких четверо. Вот мы по очереди и дежурим. А ты в кружке работаешь?
- Нет. У нас дома приемник. "Рекорд".
- Ну, "Рекорд"! Это разве приемник... Вот "Радиотехника" - это да!.. А на радиостанции ты был?
- Разве туда пускают?
- Одного не пустят, а с экскурсией пустят. Правда, Федор Павлович? Ух, я бы на твоем месте!.. - Лицо и вся подвижная фигурка Миши выражают такой стремительный порыв, что без слов становится очевидным, как много бы он сделал, будучи на месте Кости.
- Киевская кончилась, переключай на Москву, - говорит Федор Павлович.
- Есть!
Миша подлетает к щиту первого металлического шкафа, переключает какие-то рычажки, крутит маленькие черные диски с насечкой по краям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35