.." - могуче и тяжко гудело в амбаре, а люди, сделавшись серьезными, одобрительно покачивали головой.
Артемка стоял около ящика и ждал. Кончив петь, Труба под громкие хлопки слез на пол, поднял большой деревянный чурбан и втащил его на ящик. Все с любопытством наблюдали за этими приготовлениями. Артемка стал перед чурбаном на колени, оглянулся на дверь, покосился на слушателей и вытащил из кармана листок бумаги и ручку с пером. Еще он не сказал ни слова, но по этому взгляду, по прерывистому вздоху, по плаксиво опустившимся вниз уголкам губ все поняли, что перед ними - мальчик, замученный, робкий, тоскующий, мальчик, который решился на какое-то тайное, трудное дело.
Голосом, неожиданно мягким, Труба сказал:
- "Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать..."
Артемка еще раз вздохнул, наклонился над чурбаном и медленно повел пером по бумаге. Потом подпер кулаком подбородок и задумался, глядя затуманенными глазами вдаль. Труба тихо, чтоб не спугнугь его видений, рассказал, какие чудные картины рисовались перед глазами мальчика. Он видел свою родную деревню с белыми, заснеженными крышами и струйками дыма над трубами. А небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь расстилался так ясно, будто его перед праздником помыли и потерли снегом.
Когда Труба кончил, Артемка сделал вид, будто макнул перо, и продолжал писать, шевеля по-детски губами.
Говорил он вполголоса, иной раз даже шепотом, но вокруг стояла такая тишина, что слышно было, как дышат люди, и каждое слово его доходило до самых дальних зрителей
Командир стоял потупившись. Его густые брови чуть вздрагивали. Не сводя с Артемки изумленных глаз, как завороженный смотрел на него, сидя на полу, Ванюшка Брындин. А Дукачев скрестил на богатырской груди руки и шумно вздыхал.
Все - и самый рассказ Чехова и то, как его прочли Артемка с Трубой, захватило поголовно всех, разбередило, как сказал потом Ванюшка, душу, но никто и не подумал хлопать. Получилось так, будто Артемка - не Артемка, а этот самый Ванька Жуков, деревенский мальчик, отданный дедом в ученье к сапожнику, и будто он и на самом деле писал деду письмо, жалуясь на свою горькую жизнь.
Все заговорили, зашумели.
Какой-то шахтер с лицом, заросшим до глаз серой бородой, вцепился костлявыми пальцами в Артемкино плечо и сердито журил:
- Чудак! Голова твоя еловая! Нешто так адрес пишут? Надо ж волость писать. Волость и уезд. Тогда дойдет. А то - на деревню дедушке. Мало их, дедушек этих!
Слышались восклицания:
- Самого б его колодкой, сапожника энтова!
- Вот так и моего сына калечили в ученье.
- От хорошей жизни ребятенка не отошлешь к такому аспиду.
- А в шахтах лучше? Сколько их там покалечили, ребят!..
Подошел командир. Он внимательно оглядел Артемку, будто сверял какие-то свои мысли о нем, и строго сказал:
- Это надо беречь. Это не только твое, это и наше. Понял?
- Нет, - искренне признался Артемка. - Про что это вы?
- Зайди как-нибудь вечерком, потолкуем. Командир пошел к выходу. Вспотевший от волнения
Артемка растерянно смотрел ему вслед.
ПЕРВЫЕ ДНИ
Перед рассветом на наш отряд напоролась какая-то белогвардейская колонна. Дремали наши дозорные, что-ли, но только они дали предупредительные выстрелы, когда белые уже огибали террикон. Мы с Ванюшкой схватили винтовки и через дворы с огородами, путаясь ногами в цепкой огудине, побежали к старой кузнице - месту сбора нашего взвода. У Артемки еще не было ни винтовки, ни гранаты, но он тоже бежал с нами. А когда взвод залег в канаве и, ругаясь, принялся палить в темноту, Артемка тоже ругался и швырял в темноту камни.
Белые ушли, не оставив следов о потерях. Зато среди наших двое были ранены. Ранили их, вероятно, свои же, во время беспорядочной стрельбы.
Эта стычка показала, как слабо мы были подготовлены в боевом отношении, и многое изменила в наших порядках То, бывало, люди целыми днями слонялись по улице и грызли семечки; теперь же чуть свет одни строились повзводно и уходили в степь, другие занимали позиции, хотя врагов поблизости не было Обучали нас больше фронтовики германской войны, и, надо сказать, дело свое они знали. Целыми днями слышался размеренный топот ног, отовсюду неслась зычная команда:
"Раз, два, три! Левой! По наступающей кавалерии - огонь!.. Ложи-ись!.." Нагибаясь, мы бежали цепочкой, по команде падали, опять поднимались и с криком "наступали" дальше. Потные, усталые, мы к полудню возвращались в поселок и тут с новыми силами набрасывались на украинский борщ, сдобренный старым салом, и на рябые арбузы. Арбузы не резали, а разбивали кулаком и разламывали. От этого их ярко-красная, искрящаяся мякоть казалась еще вкуснее. Мы отдыхали, потом сменяли тех, кто занимал позиции, а они шли на учение.
В отряде появились административно-хозяйственные службы, пошивочная и сапожная мастерские, походная кухня. Кстати сказать, поваром был назначен Труба. Случилось это так. Отдавая приказ о зачислении в отряд вновь прибывших, командир задумался.
- Нельзя этого длинного в строй, - сказал он Дукачеву. - Очень заметная фигура. Ухлопают в первом бою.
- Ухлопают, - согласился Дукачев. Вызвали Трубу.
- Вот думаем, - сказал командир, - на какую тебя роль определить.
Труба разгладил усы и тоже задумался:
- Пожалуй, на роль короля Лира. Командир засмеялся:
- Я не об этом. Что ты вообще умеешь? Ну, колешь дрова. А еще?
- Могу антрекот приготовить, гуляш...
Оказалось, Труба в детстве служил поваренком в харчевне.
- Это дело! - обрадовался Дукачев. - А борщ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24