– Извините, мсье.
– Ничего, ничего, все о'кей – чтобы дать вам возможность побыть настоящим ловкачом, я куплю еще, пожалуй, фунт копченой лососины.
– Шотландской, мсье?
– Да вы что, думаете, я – Рокфеллер?
Шел 1965-й, и Мадлен работала упорнее и больше, чем когда-либо, больше даже, чем в Париже – но ей было все равно. Она нашла себе две работы, обе неподалеку от квартиры Зелеева. Одна из них – в Забар и K°, прославленном магазине деликатесов на Бродвее, известном в последние тридцать лет своим иудейским уклоном. Но сегодня в продаже были сорок видов хлеба, свежеподжаренного кофе, прилавки просто ломились от сыров и ставшей даже еще более популярной старой доброй копченой рыбы и разных колбас. По понедельникам и вторникам Мадлен работала в Забаре с двух дня до половины двенадцатого ночи, отдавая утро Валентину. Со среды по субботу она работала в утреннюю смену, и проводила с сыном день, прежде чем пойти на вторую работу в ресторан около Тайм Сквер. Там она обслуживала столики с шести вечера до времени закрытия и надевала смокинг, чтобы петь песенки из популярных шоу вместе с другими официантами и официантками. По воскресеньям, самым удобным для Зелеева дням, когда у него было много времени для Валентина, она работала весь день с девяти утра до полуночи в Забаре. Мерри Клейн, владелец, бранил ее, что она так надрывается на работе, но Мадлен, наоборот, старалась быть как можно больше занятой. Когда она работала, все ее горести уходили куда-то на самый краешек ее сознания – да и потом, чем больше она работала, тем больше денег было у нее для семьи.
Ее единственной целью теперь было создать спокойную и безопасную жизнь для Валентина. А еще она надеялась в один прекрасный день хотя бы частично вознаградить Зелеева за его щедрость и великодушие, и она хотела вернуть долг семье – неважно, как часто Руди повторял ей, что это просто ерунда. Но все это – в будущем, о котором она определенно знала только одно: то, что оно совершенно неопределенно. Единственным требованием Зелеева было – она должна снова начать петь. И когда она наконец предприняла первую, робкую и стыдливую попытку выступать, даже ночи ее стали заняты работой. По всему городу были разбросаны ночные клубы, где новичков привечали и поощряли – если, конечно, они приглянулись – спеть песню-другую. Шли месяцы, и Зелеев и Руди частенько сидели среди гостей в Бон Суар или в О-го-го! или Баре № 1, расположенных в Гринвич-Виллидж. Иногда она пела в Рэт Финк Рум у Джекки Кэннона, кабачке, где посетители пили, в основном для того, чтоб служить потом мишенью изощренных насмешек и измывательств Кэннона, и где уж совсем туго приходилось незнакомцам, которым «посчастливилось» чем-либо ему не угодить. В эти ночи Мадлен одевалась в черное, взбивала свои короткие волосы так, что они начинали отливать белым золотом в свете прожекторов, и называла себя Мадди Габриэл – потому что так легче произносить. И ей так нравилось.
Руди успешно перебрался на Манхэттен как раз перед Рождеством 1964-го. Он нашел квартиру на двадцатом этаже импозантного здания на Пятой Авеню, по своему вкусу, недалеко от Вашингтон-сквер. Каждое утро, встав гораздо раньше, чем обычно в Цюрихе, он шел в банк на Брод-стрит, в самом сердце района Уолл-стрит, и упорно осваивал искусство и науку обращения с вкладами. Он вдруг обнаружил, что делает это с удовольствием, чего с ним никогда не случалось раньше.
– Знаешь, оказывается, у меня есть интуиция, – говорил он с удовлетворением Мадлен. – Я даже и не подозревал об этом раньше! Я просчитаю пятнадцать различных вариантов, прежде чем приму решение.
Руди тоже понравилась жизнь Гринвич-Виллидж – она была таким восхитительным контрастом его дневному существованию удушенного белым хрустящим воротничком и галстуком молодого человека. Почти каждый вечер он отправлялся на обед в какой-нибудь из бесчисленных оживленных ресторанчиков и итальянских кафе на Бликер-стрит или забирался чуть подальше в саму Маленькую Италию или в колоритный треугольничек Чайнатауна. После приятного обеда он возвращался домой отдохнуть пару часиков, а потом, взбодренный и посвежевший, снова выходил из дома, чтобы поддержать сестру, когда она где-нибудь пела, или поняньчиться с Валентином, чтоб Зелеев мог тоже пойти послушать Мадлен. Руди легко заводил друзей; нью-йоркцам, с которыми он сталкивался, нравилась его открытая прямая натура и легкость в общении даже с незнакомыми людьми, и он чувствовал себя гораздо свободнее, внутренне и внешне, и смелее. Этот переезд так много ему дал, что Руди просто не мог нарадоваться, как это он так легко и удачно совершил самый мудрый в его жизни шаг. Единственным огорчением для него было то, что Мадлен по-прежнему упорно отказывалась принимать от него финансовую помощь.
– Одно дело – что ты покупаешь подарки Валентину, – настаивала она мягко. – Но деньги – это совсем другое. Пойми, Руди, я просто не могу позволить тебе платить за наше жилье, и мы не можем переехать к тебе. Ведь у тебя самого не так много места.
– У меня столько же места, сколько и у Константина.
– Но не больше, и даже если б и было…
– Ты бы не переехала, потому что банк платит за мою квартиру, – закончил за нее Руди.
– Не обижайся, пожалуйста, Руди, не обижайся.
– А я и не обижаюсь, но почему ты не хочешь понять, как мне хочется тебе помочь?
– Спасибо, я так тебе благодарна, но ты должен меня тоже понять.
– Я знаю, знаю. Я понимаю, – он уже слышал это и раньше. – Но почему я просто не могу одолжить тебе какую-то сумму – чтоб ты могла начать свою собственную жизнь, в своей собственной квартире?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136