А когда он узнал, что его группа через полчаса выезжает на омздоновское стрельбище, то эти три часа представились уже одним бесконечным удовольствием.
Тулаев любил свой "винторез". И дело было не в отдаче при стрельбе, которая у "винтореза" оказалась гораздо слабее, чем у штатной для "Вымпела" снайперской винтовки Драгунова, знаменитой СВД, а в том, что Тулаев слишком накрепко привыкал ко всему, что какое-то время сопровождало его по жизни. Даже когда ушла жена, он, твердо зная, что она его не любит, все равно страдал, как по вещи, прикосновения к которой как бы отдали этой вещи часть его самого. Время отучало его от этих ощущений. Время размыло его тоску по ушедшей жене. Но оно же раз за разом давало ему новые встречи и новые вещи. Прошка стал роднее любого человека на земле, и он не мог представить, как они расстанутся. Как ни крути, а коты живут меньше людей. Межинский воспринимался начальником, который всю жизнь был только его, Тулаева, начальником, и он бы, наверное, ощутил ревность, если бы всего раз вживую увидел рядом с Межинским еще хотя бы одного его подчиненного. "Винторез" был самой родной вещью. Он столько месяцев, а может, и лет - если сплюсовать все часы тренировок и все сутки в "горячих точках" - провел с ним, как ни с кем на земле. Он наизусть знал деревянный рисунок его приклада, знал все вырезы на ободе резиновой прокладки приклада, им же сделанные, чтобы подогнать прокладку точно под свое плечо, знал его характер и норов. Только из него он мог послать три пули на одной задержке дыхания в медный пятак с двухсот метров. Из других винтовок, даже из хваленой СВД-У, как ни старался, это почему-то не получалось. Эти винтовки были холодны и безразличны к нему. Они чем-то напоминали его ушедшую жену. Его родной "винторез" казался теплым и живым.
И когда он взялся за него, плохое настроение стало медленно исчезать. Ствол винтовки губкой впитывал его в себя.
На стрельбище по плану группа отрабатывала мишень "Захват заложника". На ней было изображено то, что предполагалось как самый типичный случай огромный матерый террорист, прикрываясь жертвой, пытается уйти от погони, но на самом деле именно такого ракурса Тулаев не видел никогда. Хотя им показывали немало фильмов о террористах. Возможно, композиция мишени представляла собой нечто среднее изо всех возможных вариантов. А может, ее вырезали вообще от балды. Но только террорист на ней был таким крупным и мясистым, что казался копией Цыпленка. Наверное, если бы Цыпленку удалось во дворе поймать в такие объятия Тулаева, то, скорее всего, ни этого стрельбища, ни завтрашнего отъезда в командировку, ни "вечера" Межинского не существовало бы уже никогда.
Мишень была расчерчена полосами сверху вниз. И у каждой - свой цвет. Красная, как кровь, пятибалльная полоса лежала на голове, груди и животе террориста. По правилам тренировок попасть нужно было в нее. Синие сектора справа и слева от нее дали бы только четверки, а попадания в желтые руки грозили сделать такого стрелка троешником.
Тулаев, хоть и переоделся в камуфляж, все равно
подстелил на утрамбованную в асфальт глину полигона старую плащ-палатку. Глаз привычно окунулся в окуляр оптики. Она была совсем не "винторезовская". В "Вымпеле" они так и не привыкли к странной прицельной сетке "винтореза" - двум дугам. Предполагалось, что стоит вбить плечи жертвы между этими дугами, и пуля точно поразит цель. В жизни так не получалось. Даже стационарная ростовая мишень не хотела подтверждать великий замысел создателей оптического прицела для "винтореза". Все оперы, в том числе и Тулаев, сменили его на прицел от СВД.
Вот и сейчас правый глаз видел не две дуги, а созданную короткими штришками букву Т, на ножку которой гирляндой были нанизаны треугольнички. Верхний - стометровик, нижний - четырехсотметровик.
С окуляра оптики уже давным-давно Тулаевым был снят резиновый обод. Он раздражал кожу вокруг глаза. А теперь, после того, как Тулаев привык прицеливаться не прилипая глазом к оптике, а с пяти-шести сантиметров, обод уже и не требовался вовсе.
Совместив нижний треугольничек с бычьей шеей террориста, Тулаев мягко надавил на спусковой крючок и неприятно удивился чистоте красной шеи. Пуля легла на выкрашенное в синюю краску плечо. Наверное, это попадание в реальности заставило бы террориста забыть о жертве и вспомнить о собственном здоровье, но по правилам стрельб требовалась большая точность.
Пуля ушла левее красной полосы, и Тулаев чуть сместил вправо барашек прицельной сетки. Потом он плотнее утрамбовал себя на плащ-палатке, глубже надвинул на лоб козырек кепки, вновь прицелился и вдруг ощутил, что прежнее сладкое чувство, которое он испытывал раньше на стрельбище, если и пришло, то пришло каким-то смазанным, робким. Неужели оно ослабло вчера после рвоты? Неужели вид упавшего Наждака так сильно изменил что-то в душе?
Его так долго учили убивать, но он - если честно - никогда не задумывался об этом. Стрельба казалась детским развлечением, игрой. Даже в боевиков он стрелял не просто как в людей, а как в камуфляжные пятна. Винтовка мягкой отдачей напомнила о себе. Глаз всмотрелся в оптику и нашел на плече террориста новую родинку. Она лежала уже ближе к груди, но до красной линии осталось еще с пару сантиметров. "Винторез" упорно не хотел "убивать" террориста.
Странно, он никогда не думал, что убить человека - это так
трудно. В их отделении, правда, был один "афганец". Поговаривали,
что он "за речкой" завалил не меньше десятка духов. Но он сам
никогда об этом не рассказывал. Впрочем, беседовать с ним Тулаев
не любил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134