Эмили молча смотрела в перспективу коридора, где только что скрылась счастливая молодая пара.
– Я уверена, что он ее подведет.
– Ну, что причитать. Что сделано, то сделано. Нам нужно обсуждать более важные проблемы. Важная встреча на будущей неделе…
– Я очень устала, мистер Стоун. Вы разве не в состоянии понять, что у меня был очень тяжелый день? Я очень устала!
– Что?
– Очень, очень устала, – голос Эмили задрожал. – Неужели вы этого не понимаете?
Эмили резко отвернулась и поспешно ушла к себе в комнату. Питер опешил от такого оборота дел и, чувствуя себя виноватым перед ней, поплелся следом.
Ее комната была прелестной. Он редко здесь бывал, а заметил очарование ее комнаты вообще впервые. Кстати, с некоторых пор многое Питеру представлялось как впервые. Вот и эта очень простая, целомудренно скромная, едва ли не чересчур строгая комната поразила его. У одной стены по самой середине стояла узкая деревянная кровать, такая маленькая, старая, без всяких украшений, словно в средние века она служила ложем какой-нибудь монахине, да, возможно, так оно и было. Подле кровати – столик, на нем несколько книг, телефон, стакан, серебряный кувшин и в серебряной рамке – фотография девушки лет восемнадцати.
У самой двери, как войдешь, стоял огромный старый деревянный гардероб, вывезенный откуда-то из-за границы. В нем хранились все ее наряды, вернее, та одежда, что бывала на ней время от времени. У стены, что напротив двери, между двух высоких окон – письменный стол: безукоризненно гладкая столешница, а на ней в идеальном порядке – радуга остро отточенных карандашей, хрусткие листы кальки.
На столике в изголовье кровати – цветы. Именно так, вначале он увидел цветы, ее цветы, а потом внизу крохотную коричневую вазу. В изножье кровати стоял старый шезлонг, обтянутый выцветшим шелком. По стенам несколько неприхотливых рисунков и единственная картина маслом – странный экзотический цветок. Это был цветок, каких нет на земле, цветок – мечта.
У стены напротив кровати – старинный сундук, весь в резьбе на причудливые охотничьи сюжеты. В нем, по-видимому, хранились какие-то женские реликвии. А рядом, продолжая «уголок древностей», высился старый комод со щетками, гребнями и квадратным зеркалом в серебряной раме.
Все это Питер увидел в одно мгновение, и рой мыслей завертелся в его голове. Он воспринял ее комнату, как пустую. Эмили тихонько стояла у дальнего окна и, скрестив руки на груди, смотрела в дымчатые дали Гроули-холла. Он остановился посреди комнаты. Что это приключилось с ним? Все стало другим, все стало совсем не таким, как вчера. Мир словно перевернулся. И снова грудь его сжало неведомое чувство, словно в лицо пахнуло сладким ароматом. В тот миг мысль о муках, которые ждут его, как бы все ни обернулось, показалась ему слишком жестокой и несправедливой.
На пол от окна все еще падал один косой луч заходящего солнца. Он дрожал на паркете примерно в ярде от Эмили. Успеет ли он коснуться ее, или же солнце раньше сядет за холмы, и луч погаснет? Вот чем были заняты его мысли. Луч все продвигался. «Если луч коснется ее, значит, она уже не сердится на мою тупую бестактность», – вдруг неожиданно для себя подумал Питер. Настроение у него сразу испортилось от этого загадывания. Ничего хорошего из подобного фатализма у него никогда не выходило. А ему очень, до рези в глазах, захотелось, чтобы луч коснулся ее. Луч приближался, но слабел. Меркнущая дорожка света, танцующие в ней пылинки не успели, и вправду, вот оно, решение судьбы, знамение чего-то нового?
– Что вам угодно, мистер Стоун? – слез в голосе уже не было слышно, лишь смертельная усталость и тоска. – Зачем вы меня мучаете?
– Мисс Томпсон. Я должен извиниться перед вами. Я полагал, что подобные разговоры тихими вечерами идут на пользу. И вам и мне…
– Я очень устала сегодня, я вам повторяю.
– Наши случайные встречи в конце вот таких трудных дней…
– Наверное, их необходимо прекратить.
Эмили стояла, не оборачиваясь, и говорила ровным бесцветным голосом.
Питер только теперь заметил, что у него руки заняты целой уймой абсолютно ненужных сейчас вещей. Вода в кружке давно остыла. Он поставил кружку на стол, а немного погодя, рядом положил и книжку с очками. Но как только его руки освободились, они стали ему мешать и это чувство неловкости окончательно смешало его и без того не очень стройные мысли. Он не ждал от нее ничего – никаких слов, никаких поступков. Ничего не ждал, ничего не хотел. Ему казалось, что это хрупкое равновесие чувств, которого они неожиданно достигли сегодня и есть высшее счастье.
«Удивительно, – подумала Эмили. – Как это может быть в жизни: такая красота, как этот щедрый золотой закат, и дикая нежная прелесть красок – сердце щемит от восторга, и в той же жизни есть серые правила, угрюмые барьеры! Зачем перед любовью, радостью закрыты двери? Ведь не так много любви и радости на свете». Ее душа – вместилище волшебного летучего лета – заточена безвременно за тяжелыми зимними завесами ненастья. Какое бессмысленное, злое дело! Мрачная жестокость, преступная, мертвая расточительность. Для чего, кому могло понадобиться, чтобы она была несчастна? Еще в ранней юности всякое упоминание о загубленной жизни будило ярость в ее сердце.
Он стоял, потеряв способность не только двигаться, но и как-то развязать сложившуюся ситуацию. Ему оставалось только забыть о своей боли и радоваться этому часу счастья. Но что ему делать, если в любви не бывает передышки, не бывает остановок на полпути?
Даже скудно поливаемый цветок будет расти, покуда не настанет ему время быть сорванным… Этот оазис в пустыне его одиночества, эти несколько мгновений наедине с ней, пронизанные горячим, испепеляющим ветром… Приблизиться к ней?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97