Здесь, под водой, свои сады, свое солнце, своя натуральная жизнь… Мне, одному из лучших журналистов страны, представителю центральной всесоюзной газеты, какой-то вшивый провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры били по печени, по сердцу и затем назавтра заткнули рот лживым извинением и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если я должен молчать? Разве это свобода?..
Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего класса, как пятьдесят процентов нашего географического кружка при Дворце пионеров? Работал бы геологом или гляциологом в горах, в тайге, в тундре - на кой мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба?»
Весьма важной особенностью композиции романа «Журналист для Брежнева» является перенос действия в другую национальную среду. Приметы и обычаи жизни Азербайджана описаны с большим знанием дела. Чувствуется, что автор (или - авторы) знает эту жизнь не понаслышке или по рассказам побывавших там людей. В плотной ткани повествования обоих романов заметно присутствие личного авторского опыта и личных авторских переживаний. Итак, запомним еще два структурных элемента рассматриваемых книг - действие переносится в инонациональную среду, в изображении которой есть полнота и свобода, которых можно достичь лишь в тех случаях, когда за ними стоит лично пережитое и выстраданное.
Значительную часть текста обеих книг составляет авторская речь, непосредственно авторское повествование. Каковы же ее отличительные признаки? Уже говорилось, что книги написаны уверенной писательской рукой. Повествование в «Журналисте для Брежнева» и в «Красной площади» ведется от первого лица, что при наличии острого сюжетного действия ограничивает возможности авторской речи. И тем не менее она свободная, раскованная и в то же время крайне экономная.
Вот, к примеру, как «сочно» описаны в «Красной площади» так называемые следственные действия Шамраева: «…я мысленно очертил себе квадрат снега и приказал Саше опустить передок машины и посветить мне. И вслед за этим я, к Сашиному удивлению, стал рыться там голыми руками в снегу.
Очень скоро руки замерзли, и я уже клял себя за эту поспешность. Конечно, все это можно было сделать завтра и куда профессиональней: вызвать роту солдат и просеять тут снег… Желтые пятна окон соседних домов дразнили меня всплесками домашнего смеха, мерцанием телевизионных экранов и громкой музыкой. Там, в приятном тепле нестандартно-барских квартир этих новых многоэтажных домов, построенных на тихой улице Качалова специально для правительственной и научной элиты, люди пили чай и вино, слушали музыку, гуляли на свадьбе или смотрели по телевизору очередную серию военного детектива «Семнадцать мгновений весны» с Тихоновым в главной роли. А я, как последний дворник, копался в снегу у них под окнами. Но чем больше я злился (на кого? на самого себя?), тем упрямей запускал окоченевшие красные уже руки в снег и шарил там… Лишь когда сердце уже забирало от мороза, я выдергивал руки, отогревал их дыханием, а потом заставлял себя снова шарить в этом снегу. Сверху-то он был мягкий, свежий, но дальше, под сегодняшним слоем, был уже слой вчерашний, почти слежавшийся, а мне-то нужно было добраться еще ниже. И я уже точно знал, что это глупость, что рано или поздно я наткнусь на какую-нибудь корягу, железяку или разбитую бутылку и пораню себе руки, тем все и кончится на сегодня. Ноги давно промокли от набившегося в туфли снега, намокли и штанины брюк, и рукава пальто, пиджака и рубахи - не закатал их, конечно, по глупости, но, когда я собрался сдаться и плюнуть на это дело, - именно в этот момент левая рука, не веря самой себе, вдруг ощутила меж растопыренными указательным и безымянным пальцами нечто гладко-металлическое и холодно-скользкое. Пуля! Я вытащил ее так, как она мне попалась, - зажав растопыренными окоченевшими пальцами. Вытащил и чуть снова не уронил, потому что пальцы правой руки, которыми я хотел перехватить пулю за ее сплющенное свинцовое рыло, уже не слушались меня, не сгибались. Так, даже не осмотрев пулю, я сунул ее вместе с левой рукой в карман и быстро, теперь уже как мог быстро, почти бегом ринулся со двора в дом. Не потому, что спешил осмотреть эту пулю, а просто потому, что замерз до поджилок».
А вот как рассказывает о своей командировке журналист Белкин (из романа «Журналист для Брежнева»), побывавший в южном Узбекистане: «Внизу, под нами, зеленым ковром лежали хлопковые плантации, изрезанные огромными ярко-красными лоскутами маковых полей. Начало мая - самое время цветения маков, и потому ало-багровые маковые поля уходили вверх, по склонам гор, словно пламя взбегало в горы на высоту двух тысяч метров, и только белая черта вечного снежного покрова останавливала этот пожар. Я не знаю, что больше приносит доход местным колхозам - огромные хлопковые плантации в долинах или эти горные лоскуты полей опиумного мака, который здесь выращивают для медицинской промышленности. Конечно, я наслушался тут самых фантастических историй о контрабандистах-афганцах, которые якобы приходят из Афганистана за опиумом по тайным горным тропам, и, если бы я лично не написал в свое время серию очерков о пограничниках и не знал, как тщательно охраняется действительно каждый клочок земли на границе, я, думаю, смог бы поверить в эти бредни».
Итак, выше была сделана попытка очертить круг важнейших структурных особенностей книг «Журналист для Брежнева» и «Красная площадь». Теперь имеет смысл сопоставить их, эти особенности, с теми принципами повествования, на которых построены книги Эдуарда Тополя и Фридриха Незнанского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141