Краснов спустились в вестибюль и разоружили телохранителя Мигуна майора Гавриленко и шофера Мигуна капитана Боровского. Таким образом, имеющиеся в деле предсмертная записка Мигуна и рапорты майора Гавриленко и капитана Боровского являются поддельными. Поскольку П. Хуторский истекал кровью, полковник Б. Олейник и капитан Запорожко вывели его из дома, и полковник Олейник отвез его сначала в ближайший медпункт при станции метро «Арбатская» на перевязку, а затем в закрытую медсанчасть КГБ, на Лубянке, где под видом медицинской помощи ему сделали общий наркоз. Спустя сорок или пятьдесят минут он очнулся в одиночной палате медсанчасти следственного изолятора № 1 («Матросская тишина»).
На предъявленном П. Хуторскому портрете-роботе предполагаемого убийцы Н. Макарычевой и С. Агаповой, составленном по описанию свидетеля преступления Ю. Аветикова, капитан П. Хуторский опознал сотрудника Отдела разведки МВД СССР капитана И. Запорожко.
Примечание 1.
Докладываю, что причастный к убийству генерала Мигуна капитан П. Хуторский находится в тяжелом состоянии, выражается, в основном, матом (особенно в адрес упрятавших его в «Матросскую тишину» генерала Краснова и полковника Олейника) и потому более подробный допрос произвести было невозможно.
Примечание 2. По сообщению врачей, у П. Хуторского II (вторая) группа крови, как и у С. Мигуна. Полагаю, что это совпадение было умышленно использовано при инсценировке самоубийства генерала Мигуна.

13 часов 15 минут, Западный Берлин
Я много раз слышал, что советского человека потрясает и ошеломляет первая встреча с Западом. Одна моя приятельница рассказывала мне как-то, что, вернувшись в Москву из туристической поездки в Лондон и Париж, она, потрясенная Западом, неделю не могла выйти из дома… Я не сноб и не партийный пропагандист, но я должен сказать, что Западный Берлин меня ничуть не потряс. Наоборот, с той самой минуты, когда я миновал «Чарли» и пешком прошел по пустому, охраняемому американскими солдатами кварталу, до Кохштрассе, где уже не было никаких солдат, а начался Западный Берлин - с этой самой минуты меня не покидало ощущение, что я попал в естественный, нормальный, человечески правильный мир. И не потому, что стеклянно-глянцевые витрины магазинов были завалены давно не виданным в Москве изобилием колбас, мяса, рыбы, зелени, овощей, фруктов. И не потому, что над всем этим сияла яркая реклама, а по улице катили чистые, сияющие лаком «мерседесы», «фольксвагены», «пежо» и «тойоты». А потому, что здесь, у метро, стоял ошеломительно красивый и огромный цветочный киоск с совершенно удивительно яркими цветами. Гвоздики, астры, розы, тюльпаны. Это был вернисаж цветов, праздник весны, и когда - в январе! И совершенно непонятно, куда подевалось все внутреннее напряжение последних дней, вся нервная вздыбленность хитроумной борьбы с КГБ, МВД, Рекунковым, Жаровым, Богатыревым, Синцовым и самим Брежневым за то маленькое удовлетворение местью, которое уже было рассчитано мной и Светловым с точностью до минут. Десятки людей в Москве, Белкин в Париже, Трутков в Берлине, Гиви Мингадзе в пропускном пункте «Чарли» и Аня Финштейн где-то здесь, в Западном Берлине, ждали моего звонка, готовые действовать, мчаться в машинах, посылать кодированные телефонограммы по военной спецсвязи, и даже кремлевский хитрец Леонид Ильич Брежнев выжидал в Кремле результатов моей миссии, а я стоял в это время перед этим удивительным киоском и думал о том, что Господь Бог именно для того и послал нас в этот мир - жить среди цветов, ярких красок, в праздничных одеждах… И еще одна мысль пришла мне в голову: я иду на свидание. Да, я ведь иду на свидание с женщиной, чья любовь пробила даже две стены - Кремлевскую и Берлинскую! Пусть она любит не меня, меня никто и никогда так сильно не любил и уже, наверно, не полюбит, моя Ниночка была лишь знаком, намеком на вероятность такой любви и преданности - не потому ли я должен отомстить за ее гибель?… Да, пусть эта женщина - эмигрантка, пусть она любит бывшего шалопая, спекулянта, наперсника и подручного Мигуна - я шагнул к этому цветочному киоску, ткнул пальцем в букет роскошных ярко-красных тюльпанов и спросил выученной накануне фразой:
- Фрау, вифил костет дас?
Я взял цветы, услышал при этом непривычное «данке шен» - «спасибо» и спросил:
- Во ман телефонирен?
Цветочница показала мне рукой на ближайший телефон-автомат. Держа в одной руке и цветы и портфель, я подошел к этому телефону и стал забрасывать в щель автомата непривычно легкие германские монетки.
- Если вы звоните в Париж, то можете не тратить деньги, - произнес у меня за спиной женский голос на совершенно чистом русском языке.
Я вздрогнул и повернулся. Загорелая блондинка в темно-вишневом замшевом пальто, с пышными волосами и большими темными глазами стояла передо мной. Аня Финштейн. Она была точно такой, как на тех фотографиях, которые вчера извлекли из баклановского портфеля жизнерадостный Беляков, бывший король ростовских домушников Фикса и пахан - ныне мастер московского автомобильного завода.
- Давайте знакомиться. Я - Аня Финштейн.
И она протянула мне узкую загорелую руку.
- Шамраев, Игорь Шамраев… - сказал я и протянул ей букет цветов.
Она повернулась к маленькому старому «фольксвагену», который стоял совсем рядом. В нем сидели двое молодых мужчин и женщина. Аня махнула им рукой и сказала что-то на незнакомом мне гортанном языке. Они коротко ответили ей.
- Они нам не будут мешать, не бойтесь. Это мои израильские друзья. Пойдемте в какое-нибудь кафе…
- Подождите, Аня, - сказал я. - Мы пойдем в кафе, но сначала я должен позвонить в Москву…
- Но я вам назову адрес, где лежат эти пленки, только в обмен на Гиви, - жестко сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141