Дубасила она, очевидно, рукояткой ножа, который теперь прятала, не стесняясь, в сапог.
— Ну? — сказал повар неприязненно.
— Хозяин дома? — спросила баба, глядя на повара презрительно зелеными глазами.
К Явану заходили самые разнообразные люди по разным делам. Повар привык.
— Дома, — сказал он. — Ты останешься обедать?
Баба нахмурилась.
— А тебе-то что за дело? — спросила она.
— Есть дело, раз спрашиваю, — ответил повар мрачно, загораживая собою вход. — Вы ж, бабы, такой народ — жрете безо всякого роздыху все подряд, а делаете вид, что, мол, «едва притрагиваюсь», — сказал он фальцетом, очевидно имитируя какую-то жрущую без роздыху бабу. — От этого блюда отломаете, от того оторвете, здесь копнете, там пальцем зацепите. А это очень много разных блюд получается, а готовить — мне.
— Дай пройти, — сказала баба.
— Особенно пегалины бабы любят. Каждый раз, только увидят — краснеют, говорят ах, я растолстею, и за обе щеки укладывают, — пожаловался повар. — А ежели ты еще и ночевать останешься, так надо, небось, чистую перину вам с хозяином.
Она с размаху залепила ему по щеке с такой силой, что он качнулся, а в голове у него что-то бабахнуло, будто палкой об ствол старого дуба. Сила была совершенно не женская. Повар отступил в сторону, держась за косяк. Он хотел было что-то еще сказать, но тут ему почудилось, что баба собирается лезть в сапог за ножом, и он промолчал.
Дом Явана устроен был по властительному укладу. Гостья безошибочно определила занималовку и направилась туда решительным шагом. Повар потер начавшую пухнуть щеку, сделал несколько глубоких вдохов, и вернулся в кухню.
Две пары зеленых глаз встретились, взгляды уперлись друг в друга, некоторое время хозяин и гостья молчали. Гостья смотрела насмешливо, с оттенком презрения. Хозяин, подавив неприятное удивление, притворился равнодушным.
— Здравствуй… Яван.
— Здравствуй… Эржбета.
— Я к тебе по делу.
— Понимаю, что не по любви.
— А раз понимаешь, пригласи сесть.
— Садись.
— Что это такое все? — спросила она, садясь и кивком указывая на берестяные свитки на столе.
— Доносы, — сказал Яван.
— Что-то много очень. Вот уж не думала, что в Земле Новгородской столько умеющих писать.
— Писать и записывать — грунки разные, — заметил Яван. — Новгород — не Псков. Четверо писцов стараются, на торге. С утра до вечера, не разгибаясь, за плату добрую. За две дюжины сапов напишут на кого угодно и что угодно. Оно, конечно, больше ремесленники балуются, но бывает, что и купцы, а то и укупы из тех, кто деньгами затруднен. И то сказать — выгода.
— Какая же?
— Ну, как. Прямая выгода. Продал себя человек в холопья за некое количество денег. Что-то потратил, что-то сберег. Не всю же ему жизнь в холопьях ходить. А выкупиться — нечем. Вот и идет он к писцу, а тот ему пишет, что болярин или купец такой-то от дани уклоняется и связи с повелителем враждебной Новгороду Индии имеет с целью сопряжения.
— С целью чего?
— Имеется в виду свержение, но в народе почему-то считают, что сопряжение звучит государственнее. От трех до десяти таких доносов в день.
— А почему их несут именно тебе?
— Считается, что я приближенный князя и действую его именем.
— Но ведь это не так?
— А людей не переубедишь. А недавно жена одного мельника решила, что с нее хватит… Впрочем, тебе это наверное не интересно. Ты женщина серьезная, что тебе какая-то жена мельника…
Говоря все это, Яван рассматривал Эржбету, как мужчины обычно рассматривают бывших любовниц — не особенно стесняясь, оценивая перемены, не проявляя энтузиазма. Что ей от меня нужно, думал он. По своему ли она почину здесь, или же опять неуемная Марьюшка задумала что-то?
Манера сидеть у Эржбеты была все та же — не женская и не мужская. Колени вместе, правая ступня отставлена назад и вбок. Нож, конечно же, в сапоге — неизменный, остро наточенный, в кожаных ножнах. Легкая прочная сталь и костяная, свинцом утяжеленная, рукоять.
Кожа на носу у Эржбеты облезла. Эржбета боится солнца. Я, веснушчатый рыжий Яван, тоже боюсь солнца.
— Так что за дело у тебя ко мне? — спросил он.
— Дело несложное, — сказала Эржбета. — Жестокий город, Новгород. Приехала я навестить мужа, а его, оказывается, убили.
Яван уставился на нее не мигая.
— Мужа?
— Ну да.
— Ты вышла замуж?
— И не успела насладиться теплом семейного очага.
— Кто же твой муж… был?
— Человек не очень известный. Но все же муж. Звали его Рагнвальд.
— Рагнвальд!
— Да. Рагнвальд.
— Это что же — шутишь ты так?
— Какие уж тут шутки, Яван.
Как всегда при произнесении ею его имени, Яван содрогнулся. Столько высокомерного презрения в пяти звуках. Как всегда, он вспомнил, как и где Эржбета произнесла это его имя впервые, сказав, «Так ты теперь, стало быть, Яван ». Тогда, в первый раз, его затрясло от бессильной ярости. Сейчас же было просто очень неприятно. Мужа у нее, видите ли, убили.
— Рагнвальд, стало быть.
— Да.
— Не понимаю, — сказал он. — Что за дела могли быть у тебя с Рагнвальдом?
— Он был мой муж. Семейные дела.
— Какие к лешему семейные! Рагнвальд любил маленьких девочек.
— Маленьких?
— Ну, не очень маленьких. Моложавых.
— По-моему, только одну.
— Пусть так. Но маленькая она. Не такая дылда, как ты. Что ты затеяла, говори прямо.
Эржбета сунула руку в суму, некоторое время в ней копалась (невольно Яван бросил тоскливый взгляд на сверд, лежащий на приоконном скаммеле — семь шагов, не успеть) и вытащив свиток, протянула его Явану не вставая. Пришлось перегибаться через стол.
Действительно, самый обыкновенный брак. Печать Десятинной Церкви. Можно, конечно, подделать и печать, и кривые буквы отца Анастаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138