Им даже понимать друг друга не надо. В общем, кроме тебя, Хелье, защитников у Ингегерд нет. Ее нужно выдать замуж за Ярислифа.
— Он старый и глупый, — заметил Хелье.
— С чего ты взял?
— Так говорят.
— Ему тридцать четыре года.
— Старый.
— О его уме ходят легенды.
— За которые он платит, конечно же.
— До чего ты, Хелье, остер на язык стал. Неприятно остер. Что ни слово, то яд горький. В Старой Роще тебя всему этому обучили?
— Не обращай внимания, конунг. Это, говорят, по молодости. Пройдет.
Конунг не выдержал и рассмеялся.
— Слушай меня, мальчик. Ты поедешь в Хольмгард к Ярислифу. Ты скажешь ему, что за Ингегерд он получит в приданое Ладогу. Ты скажешь, что я освобожу всех шведских воинов, ему служащих, от пошлины в мою пользу. Таким образом он сможет меньше им платить. Не он, но его люди, но это все равно. Объяснишь ему, как сумеешь, насчет норвежского хама. Если он тебе откажет…
— Да?
Конунг вздохнул.
— Если откажет, езжай дальше. На Русь. В Киев. Вальдемар недавно овдовел.
— По-моему, это глупо, — заметил Хелье. — Неприлично как-то. Владимиру лет сто двадцать, по меньшей мере.
— Пятьдесят восемь, — сказал Олоф.
— Неприлично.
— Не твое дело. По мне, так лучше он, чем…
— По тебе, конунг, кто угодно лучше. Чем тебе не нравится Олаф? Вояка как вояка.
— Что ты за него вступаешься!
— Я очень хорошо помню, — глаза у Хелье сузились, — как чувствует себя человек, у которого из-под носа увели невесту. Ты был когда-нибудь в таком положении? Нет. А я был. Ах, милый Хелье, — пискнул он фальцетом, передразнивая кого-то, — ты хороший мальчик, но недостаточно знатен и совсем не богат! Кстати, — добавил он с оттенком мстительности, — почему это я не богат? Вот почему? Вот объясни мне. Положим, состоять в родстве со шведским конунгом — это еще не знатность. Но где мое богатство? Где состояние?
— Сам виноват, — заметил конунг.
— В чем? В том, что я не старший сын своего отца?
— Безобразил много. Вот отец и лишил тебя твоей доли.
— А ты что же? Я в этом хлеву верчусь с измальства, Ингегерд за косички дергал, нос ей вытирал. У тебя на побегушках состоял. Где мое состояние?
— Что ж ты мне прикажешь — половину Швеции тебе отдать, что ли?
— Нет, но денег каких-нибудь можно было управиться выдать.
— Денег у меня у самого нет. А то, что она, невеста твоя, предпочла грека этого самого — так ей сердце велело.
— Ингегерд сердце велит предпочесть норвежца.
— Не бывать этому! — крикнул конунг, снова багровея. — Не бывать!
Он налил себе пива из огромного глиняного кувшина, пригубил, и тут же выплюнул на досчатый пол. Пиво оказалось теплое. Вообще март в этом году смахивал на май. Теплынь. Конунгу это не нравилось. Ему вообще не нравилась непредсказуемость северной погоды, и одной из причин его крещения, пусть не главной, была возможность попросить Того, Кто Все Это Создал, чтобы с погодой стало как-нибудь… ну… спокойнее, что ли. Чтобы не было в мае неожиданных снегопадов, а в феврале почти жарких дней, когда дурацкие растения вдруг просыпаются и распускаются почками и цветами, а потом их хрясть морозом, и после этого они все лето стоят, как пьяница горький, которому по роже залепили и к стенке прислонили для равновесия. Не то у Создателя имелись заботы поважней, не то Он не считал нужным удовлетворять погодные пожелания конунгов, а может просто изначально включил в общую гармонию вселенной элемент непредсказуемости, чтобы никому скучно не было — конунг не знал. Но был недоволен.
— Хелье, мальчик мой, друг мой любезный, — сказал он почти умоляюще. — Ну съезди ты в Хольмгард, что тебе стоит. Заодно развеешься. Деньги на путешествие я тебе дам. А? Не знаю, когда вернется из похода норвежская сволочь, но ведь вернется же. И тогда будет поздно. Ну, пожалуйста.
— Ладно, — смилостивился Хелье. — Подумаю.
* * *
Вот уже полгода любимым местом Хелье было взморье. Сидеть и смотреть на волны — любимое занятие. Даже в непогоду.
Предпочла грека…
Откуда он взялся, этот грек? Никто и не думал до его появления предъявлять Хелье какие либо претензии по поводу происхождения. Семья Матильды сидела по уши в долгах, ей грозила потеря земель и даже продажа некоторых ее членов в рабство, и все давно с этим смирились! Никто не возражал против брака Хелье и Матильды, никто! Кроме ее брата, конечно, но брат не в счет, с братом Хелье бы как-нибудь сам разобрался. Но вынырнул этот… грек… и заплатил все долги. И как награду взял себе Матильду. То есть попросту ее купил! Большинство людей так или иначе продажны, а женщины особенно, поскольку им почти всегда есть, что продать. Но Матильда была другая. Непродажная. Надменная. Неподкупная. До появления грека.
Неприступная Матильда ни разу не позволила Хелье себя поцеловать. Хелье не возражал — Матильда являлась ему загадочным и возвышенным саксонским божеством, хозяйкой его, Хелье, существования. Ее молчаливое согласие с его планами — женитьба, дальнейшая жизнь вместе — представлялась Хелье великой милостью. Ему, Хелье, позволили подняться на сверхъестественную высоту. Пожелания ее были для Хелье приказами, капризы долгом, он благоговел перед нею. Благоговел настолько, что в жалкую минуту подарил ей семейный амулет, доставшийся ему от матери — серебряный, на цепочке, старинный, с изображением сверда и полумесяца. Такое дарят только невестам. Матильда амулет после уговоров взяла, и даже некоторое время носила его на груди. Грек всех уравнял. Хелье сперва посмел обидеться на любимую девушку, а потом разозлился. И злился бы дальше, кстати говоря, и забыл бы о ней в конце концов, если бы не письмо, найденное им в дупле вяза, кое дупло он и Матильда два года пользовали, обмениваясь сведениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26