«Как же ты к диаспоре примазался? Родился в Карсе, рос в Гюмри, из Еревана ушел в армию. Все, что у тебя есть, сосредоточено на тридцати тысячах квадратных километров Армении. Если даже корни твои не там, то ствол, ветви, плоды все равно там». Ведь не высказался, а это на тебя так не похоже —ты любишь все доводить до упора, иначе ночью спать не будешь, мучиться станешь над тем, как победить или хотя бы удержаться на поверхности. Тебе не по душе также проигрышные партии — собственное поражение всегда кажется тебе несправедливым, кажется, что противник тебя просто-напросто надул, сунул твоего шахматного коня под подушку, да еще кто-то сбоку подсказал ему классный ход. В жертву без сожаления ты отдаешь всегда только пешек — подумаешь, пешка! Но и у пешки может быть будущее королевы, если, конечно, беречь эти самые пешки.
Но ты отложил свою партию с отцом. Вот и мечешься между Ереваном и захолустьем с отложенной партией. Разберись, какое у тебя положение на доске, вдумайся в свои ошибки, это прежде всего, а то вернешься в Ереван месяца через два-три, а на шахматной доске будет все та же позиция, и часы будут тикать, а заветный ход у тебя так нигде и не записан. И потом готовь себя к поражению — великая ошибка рассчитывать исключительно на победы. Это расслабляет, выбивает из рук оружие. Человек, если хочешь знать, всю жизнь должен готовить себя к поражению.
Писательский кризис?.. А что? Наверно, небезопасно быть всегда со своим временем. Ты же зачастую был с одышкой времени, а не с его дыханием, с ветвями его, а не с корнями. Время — кожа, а не одежда. Ты же часто предпочитал коже одежду. Ошибки времени исправляет новое время, ошибки же человека, особенно писателя, остаются, под ними стоит его подпись. Ну что ж, они — твои...
Сейчас ты удираешь с похорон Миграна Малумяна, потому что боишься той распахнутой искренности, которая может нахлынуть на тебя не спросись. Боишься, что сегодня на поминках ты вдруг встал бы и сказал кое-что хлесткое и о самом себе. Ну и сказал бы! Пусть бы поудивлялись, а кое-кто и позлорадствовал. Христос точно знал, что его ждет распятие, но пошел к своему кресту...
Варужан Ширакян не услыхал всех этих слов, потому что никто их не произнес. Он сам должен бы их произнести. Правду каждый сам должен выродить, как мать дитя. Истина должна зародиться и созреть, как дитя в таинственном материнском лоне. Истина, как и дитя, с криком должна вырваться в белый свет. Нет другого пути.
И этих слов никто не говорил ему и никто не скажет.«Прилетели,— сообщил сам себе сосед.— Спокойно могли бы сыграть две партии».Варужан не отозвался.
Какое жалкое расстояньице — полчаса лёту: взлет-посадка. А в небе собственной души какой невероятный путь он совершил: длиной в целую жизнь. Сколько всего появилось рядом, сколько всего проявилось в нем самом, сколько всего пробудилось от дремы!
А разве жизнь человека в конечном счете не те же взлет-посадка? Смотря какой по длительности взлет и какая посадка. Все дело, видимо, в разнице: у одного продолжительнее взлет, у другого посадка. А у него, у Варужана, как с этим обстоит? Бежал из Еревана якобы для подго-. товки к взлету. А что получилось и что его ждет? В промежутке между взлетом-посадкой сумел ли он взглянуть на себя отстраненно, хотя бы глазами задуманного им героя?
Самолет уже бежал по бетонной глади посадочной полосы, потому и на сей раз тоже Варужан не задал себе этих вопросов. Просто времени не было — пригласили к выходу...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ОГНЕННАЯ СОРОЧКА
...Человек рождается, чтобы жить, страдать и умереть, и какая бы ни выпала ему судьба, смерть всегда трагична. Это, в конечном счете, неоспоримо. Но каждым часом своей жизни мы должны опровергать это неоспоримое.
Томас Вулф. Домой возврата нет
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Тикин Анжела вот уже несколько дней была в замешательстве — думала-гадала, да так и не догадывалась, в чем дело. Поведение Арама и Нуник в последнюю неделю заставило встревожиться ее материнское сердце. С ребятами творилось нечто странное. Нуник за день раза два всего подходила к телефону и говорила, как выразился бы Арам, азбукой Морзе — точки-тире. Причем стоило во время ее отрывистых «да-нет» появиться Араму, как она тут же торопилась сказать ему: «Все, все, Арам». Брат над ней не насмехался, не подтрунивал над ее короткими ресничками, которые она удлиняла искусственными синтетическими, приклеенными к уже измученным векам. А на днях Арам купил в подарок сестре джинсы — какие-то нестандартные, мягкие, и весь день раздавался восторженный щебет Нуник. Нет, тут что-то неладно. Стоило Араму намекнуть насчет кофе, сестра мигом вскакивала с места и варила фирменный кофе — полчашки пенки. Если Арам просил сигарету, она тут же приносила имевшиеся у нее в заначке «Салем» или «Морен». А попробуй раньше выпроси у нее эти сигареты. И самым подозрительным было то, что прекратились кровопролитные баталии возле телевизора, а то каждый вечно сражался за свою программу, и желания их в этом никогда не совпадали.
— Что с вами произошло? — не удержалась в конце концов мать от вопроса.
— С кем это с нами? — растянувшись на диване, Нуник читала книгу.
— С тобой и с Арамом.
— С нами ничего. Вчера сигарету попросил, я дала, сегодня утром кофе сварила. А он мне джинсы подарил.
— Вот потому я и удивляюсь — очень уж вы друг с другом культурные.
— А это разве плохо?
— Ты брата, как больного, обихаживаешь. И он ведет себя, как больной: слова лишнего не вытянешь, шутить перестал.
Нуник закусила губу: ого, мамочка почувствовала, что Арам изменился, и хочет выведать у нее секрет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179