Потом Врам — так звали покойного отца бабушки Нунэ, дед не хотел ее огорчать. (Позже, правда, у Сирака сын родился, Варданом назвали, и дед успокоился.)
А правнук все не рождался. Ни правнук, ни правнучка. Однажды дед сказал: «Возьмите мальчика из детского дома, вырастите... Сколько людей так делает...» — «Чужого ребенка?» — «Один турок во время резни то ли двадцать три, то ли двадцать семь армянских сирот взял вырастил. Я читал».— «Выдумка».— «Если нужно, я эту книжку достану, сам прочтешь, убедишься».— «Даже если прочту, все равно выдумка». Ему никогда не забыть взгляда, которым смерил его дед. «Ты сам привез мне из Бейрута дневник той девушки-датчанки. Скольким ар,-мянским сиротам она матерью стала?» — «Ну, это совсем другое...» — отмахнулся Варужан.
Вторую книгу, которая и принесла ему известность, он выпустил под псевдонимом Варужан Ширакян. Первые же рассказы подписывал — Вачаган Ширакаци. Тогда дед радовался, что внук обратился к его имени. Вторая книга его огорчила: «Отшвырнул имя моего отца, как старую шапку. Твоей новой голове старая шапка не подошла?» Но ведь имя Вачаган не звучит. Варужан куда поэтичнее. Книга, которую он подарил деду, так и осталась лежать на шкафу в гостиной, дед не взял ее в свою комнату. «Этого ты не должен был делать»,— мягко укорил Варужана дядя Тигран. «В паспорте я ведь имя не менял». Домой он заходил как в музей воспоминаний. Зимними вечерами, когда семья собиралась возле камина послушать рассказы деда, Варужан оставался безучастным к этим рассказам. А кроха Арам — от горшка два вершка — слушал разинув рот.
Дед дедом, однако отсутствие отца Варужан ощущал как нехватку кислорода — безотцовщина вообще задыхается. Внутри у Варужана что-то сжалось, очерствело. Он все думал, что, если отец вернется, он встанет посреди комнаты и скажет: «Папа, ты мне должен тысячу
семьсот бутылок лимонада, сто пятьдесят игрушек, сто коробок цветных карандашей, три миллиона отцовских поцелуев и десять — двадцать оплеух...»
«Як-40» поднимается не слишком высоко — настолько, чтоб не врезаться в горы. Над Араратом пролетать не будет, так что опасности нет. Внизу была прекрасно видна армянская земля, даже дороги, извивающиеся змеями.
Опять испытал потребность закурить. Чирк! — и язычок пламени вырвался на белый свет, как джинн из горлышка волшебной бутылки. «В самолете курить не разрешается»,— послышался за спиной тот же голос, на сей раз он прозвучал с большей настойчивостью и даже раздражением. «Знаю».
В Америке, лети хоть всего четверть часа, и курить можешь, и спиртное требовать. Зачем он поехал в Америку? (Арам съехидничал, что ему, мол, больше хотелось увидеть Америку, нежели отца.) Зачем ему надо было убеждаться, что отец жив? Весть о том, что отец жив, причинила ему большую боль, чем смерть деда. Дед возвратился в свой родной мир — в прошлое. А отец — из прошлого. Стало быть, столько лет жил отец на свете, пил, радовался, смотрел на небо, садился в машину, продавал яркие ковры, а сын оставался для него годовалым, таким, как на единственной имевшейся у него фотокарточке, и был подходящим поводом для тоски, а также утешением в минуты печали. Фотокарточки не растут, а Варужан вот вырос, Как ты мог тридцать лет молчать, а, любящий папаша? Дед, видно, был прав, выбив на могильном камне: пропал без вести. Для Варужана отец и теперь пропавший без вести. А старик в Америке — вовсе не его отец. Смерть деда была естественной — он словно вернулся в родимый дом, потому что для него было домом прошлое его рода, кровь, туман. А для чего отец вернулся из тумана прошлого? С отцом они больше молчали, чем разговаривали. При воспоминании об отце по лицу Варужана пробежала судорога: не лучше бы остаться сыном без вести пропавшего? И почему, собственно, именно он его отец? Только потому, что в случайную ночь наслаждения или боли он посеял семя его существования? А потом целых тридцать два года думал ли он о том, что стало с тем росточком, кто его холил, поливал, рыхлил землю, берег от змей, от насекомых, от холода, от засухи... Наверно, для отца он был недругом — отец давно избавился от наваждения былого, привык к своей сорокалетней теплице, именуемой жизнью. А сын увел его назад, в прошлое, сорвал со шрамов бинты, и оказалось, что не совсем они и шрамы, а не до конца затянувшиеся раны. Но почему же он тогда в самых неподходящих местах и в самые неподходящие моменты — за столом, на улице, в машине — повторяет свой бессмысленный вопрос: «А что мне тут делать?» Кого он спрашивает — Варужана, Америку, сам себя?..
Человек, сидевший рядом с Варужаном, напоминал погашенную облигацию. Это сравнение показалось Варужану неожиданным, остроумным, и он самодовольно потер подбородок. Этот худой, высокий человек с бескровным лицом не успел расположиться в кресле самолета и старательно разместить свои донкихотовы ноги, как тут же уснул. Стоило ли засыпать из-за тридцати минут лёту? Варужан громко каш-
лянул, потом резко задвигался в собственном кресле. «Приехали? — человек открыл глаза, посмотрел на Варужана, потом на часы.— Нет, минут пятнадцать еще есть, но, наверно, спать уже не стоит.— Потом достал из папки карманные шахматы с уже расставленными фигурками.— Вы в шахматы играете? Можем успеть сыграть две-три блицпар-тии». Ну, вот еще! «Играю, но только сам с собой». Человек недоуменно взглянул на Варужана, быстро закрыл шахматную коробочку и сунул ее назад в папку, в ее бумажный беспорядок, со словами: «Тогда лучше уж поспать».
Наверно, он театральный суфлер, подумал Варужан. Или всегда работал в третью смену и схлопотал пожизненную бессонницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179