Я не понимаю, что настоящее в твоей жизни, что нет. Я хочу доверять тебе, но не знаю, смогу ли.
– Поверь мне. – Его глаза стали совсем темными. Слишком темными, чтобы выдать свои секреты.
– Если я снова займусь с тобой любовью, ты получишь надо мной огромную власть. Ты понимаешь?
Он коснулся ее ладони.
– Женевьева. – Он ласково произнес ее имя и взял за руку. И ничего больше.
Минуту спустя попробовал свой кофе и поморщился.
– Сколько ложек ты обычно кладешь? – спросила она.
– Ни одной. Я терпеть не могу сладкие напитки. Давай снимем комнату.
Мужчина с газетой наблюдал, как они вставали из-за стола.
Роберт, не мигая, смотрел из окна «бентли» на магазины, газетные лотки, машины, гуляющих людей. Крошечные обрывки взглядов на миры, которые определенно были гораздо проще, чем его собственный. Например, та девушка с короткими светлыми волосами – в том, как она размахивала сумкой, быстро идя вперед, чувствовалось что-то беззаботное и детское. Она казалась воплощением невинности, ангельской чистоты. А как выглядела бы Женевьева, если бы кто-то вот так же смотрел на нее со стороны?
И вот появился Фелперстоун, скрывающийся в засаде около Бразери-Липп, как раз там, где он обещал быть. Двое официантов пристально наблюдали за ним, очевидно, подозревали, что не стоит ожидать ничего хорошего от подобного человека. Роберт узнал покатые плечи, сгорбленную спину, плохо скроенный костюм раньше, чем заметил увлеченное лицо профессионала. Ему захотелось изо всех сил заехать кулаком в эту физиономию. Разбить этот длинный, изящный нос.
– Остановись здесь, – приказал он Пьеру. – Этот джентльмен поедет с нами.
– Я родился и вырос на Сицилии. – Закари лежал на спине, разглядывая балдахин из красновато-коричневого бархата с тяжелыми кистями. Женевьева лежала рядом, вдыхала аромат его кожи. Скомканные простыни валялись на полу. – Мой отец был сапожником. Его заказчики – бедные фермеры. Они заказывали одну пару тяжелых башмаков и надевали их на работу в поле, на танцы, на деревенские праздники, когда отправлялись свататься к своим милым, когда шли в церковь. Эти ботинки были сделаны из жесткой кожи. На каблуки отец набивал подкову. Новые ботинки стирали кожу до крови. Но спустя какое-то время они становились словно вторая кожа, поэтому основной работой моего отца стала починка ботинок, сделанных много лет назад. Я часто помогал ему. Именно так я и научился своему ремеслу.
Женевьева пристально смотрела на его горло, когда он говорил. На его грудь. Она обожала звук его голоса. Какое наслаждение быть с ним рядом, от счастья у нее кружилась голова.
– Моя мать обладала настоящим талантом. Она умела замечательно рисовать, у нее рождалась масса интересных идей… Ей следовало стать дизайнером. В другом месте, в другое время она стала бы Коко Шанель. Мы любили сидеть вместе и мечтать. Отец терпеть этого не мог. Он считал, что мама забивает мне голову глупостями, заставляет мечтать о несбыточном. Но мама возлагала большие надежды на мое будущее. У ее брата были связи. Мы беседовали о том, как я поеду в Париж и начну учиться создавать театральные костюмы. Брат жил в Париже и знал владельца театра. Он готов был оплатить мне проезд и поговорить обо мне со своим знакомым. После этого все зависело бы только от моих стараний.
Женевьева взяла его ладонь. На пальцах чувствовались следы от крошечных порезов, некоторые стерлись, некоторые казались совсем свежими. Маленькие клочки омертвевшей кожи.
Жесткие мозоли. Ей хотелось помассировать его пальцы питательным дорогим кремом «Д'Орсэ», чтобы они снова стали мягкими и гладкими, хотелось перецеловать каждый палец.
– Мой отец ничего не желал об этом слышать. Думаю, он презирал маминого родственника и возможности, которыми тот обладал. Он терпеть не мог, когда приезжал дядя, не выносил его элегантные костюмы, роскошные ботинки из лакированной кожи – весь ореол богатства, который окружал родственника. Думаю, он чувствовал себя неполноценным на его фоне. Но отец был болен, мы знали это. Мы видели, что силы постепенно покидают его. Это ужасно, когда желаешь смерти собственному отцу, Женевьева.
– Я знаю.
Он ни разу не взглянул на нее, рассказывая свою историю, но теперь, наконец, пристально посмотрел ей в глаза. В этом взгляде она прочла понимание.
– Я знал, что моя жизнь по-настоящему не начнется, пока он не уйдет. А он скрипел и скрипел, как его собственные вечные ботинки. Но однажды он умер, и я уехал в Париж. Мне было двадцать четыре, я был жаден до жизни, ты и представить себе не можешь.
– Ты так считаешь?
Закари снова взглянул на нее и улыбнулся. Эта улыбка преобразила его лицо, сделала его ласковым и нежным, словно теплый лучик солнца коснулся ее щеки.
– Поначалу у меня неплохо шли дела в театре. Я работал над костюмами, строчил швы и красил ткани, вскоре мне позволили сделать несколько собственных моделей. Мои костюмы были отлично выполнены. Но все дело испортили туфли, и карьера театрального костюмера рухнула, не успев начаться.
– Ты сделал плохие туфли?
– Наоборот, мои туфли оказались слишком хороши. Они отвлекали внимание зрителей от представления. Порой туфли получали больше отзывов, чем спектакли. Меня просили сделать их менее заметными, не привлекающими внимания. А когда я отказался, меня уволили.
– И что было потом?
– Я уже знал, чего хочу, мне надо было найти место, где я смог бы создавать свои туфли. Открыть собственное дело.
Я написал дяде, и он одолжил мне немного денег. Я занял еще денег у пары богатых людей из театральной среды, которым так понравились мои туфли, что я получил от них несколько заказов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102