Отныне не смей показываться при дворе. Сомневаюсь, что у тебя будет много друзей.
— Может быть, — ответил Скорроган. — Но я сделал все, что было в моих силах, а теперь, после таких оскорблений, даже если бы мог объяснить тебе свою позицию, не скажу ни слова. Однако если мне будет позволено посоветовать кое-что относительно будущего Сконтара…
— Это лишнее, — сухо сказал Валтам.
— …то я рекомендовал бы подумать о трех вещах. Скорроган указал копьем на далекие блестящие звезды. Во-первых, помните о трех солнцах. Во-вторых, о некоторых новых работах в науке и технологии здесь, у нас, — таких, как работа Дирина по семантике. И, наконец, посмотрите вокруг. Взгляните на дома, построенные вашими отцами, на одежду, которую носите, послушайте свой язык. И лет через пятьдесят приходите ко мне… извиняться! — Он закутался в плащ, поклонился Валтаму и, широко шагая, двинулся через поле к городу. Все смотрели ему вслед с горечью и недоумением.
В городе царил голод. Бывший посол ощущал его даже сквозь стены — голод отчаявшихся, истощенных существ, что теснились у костров и не знали, переживут ли они зиму. На мгновение он задумался, сколько из них умрет, но тут же отогнал эти мысли.
Услышав чью-то песню, он остановился. Странствующий бард, из тех, что в поисках хлеба бродят от города к городу, шел по улице, его ветхий плащ развевался на ветру. Тонкими пальцами бард трогал струны арфы и пел древнюю балладу, в которой заключена была вся резкая мелодичность, весь звучный, железный тембр древнего языка Сконтара. Чтобы отвлечься, Скорроган перевел две строфы на земной язык:
Крылатые птицы воины
в диком полете
будят уснувшее зимой
стремление к дальнему пути.

Милая моя, пришло время,
пой о цветах,
прекраснейшая,
когда прощаешься.
Будь здорова, я люблю тебя.
Все напрасно. Не только терялся металлический ритм твердых, острых слогов, не только пропадали сложные рифмы и аллитерации, но, что хуже всего, в переводе на земной это не имело смысла. Не хватало подходящих слов. Как можно, например, переводить полное всевозможных оттенков «виркансраавин» словом «прощаться»? Нет, их психологии слишком различны.
Да, именно в этом был смысл его ответа вождям. Но и они не поймут. Не могут понять. Пока не могут понять. И он останется один перед лицом наступающей зимы.
Валка Вахино сидел в саду и купался в солнечных лучах. Теперь у него редко бывала возможность для «аликаул». Как же это перевести на земной язык? «Сиеста»? Не совсем точно: кундалоанец отдыхал, но никогда не спал после полудня. Обычно он сидел или лежал во дворе, и солнце проникало внутрь его тела, или же его обмывал теплый дождь. Его мысли плыли спокойно, соляриане называли это мечтой наяву, хотя это было нечто иное, просто в земном языке не было подходящего слова. «Психическое расслабление» звучало уж очень неуклюже и прозаично.
Иногда Вахино казалось, что он так и не отдыхал никогда в жизни. Тяжкие миссии времен войны, потом — утомительные путешествия на Землю… А в последнее время Великий Дом назвал его Верховным Связным, уверенный, что никто лучше него не понимает соляриан.
Может, это и так. Он провел среди них много времени, любил их и как расу, и как отдельных индивидуумов. Но… великие духи! Как они работали — буквально не разгибаясь! Можно было подумать, что каждого подгоняет стая демонов.
Честно говоря, другого способа восстановить хозяйство, освободиться от устаревших традиций и получить такие желанные, ошеломляющие богатства просто не было. Но, с другой стороны, какое наслаждение вот так лежать в саду, смотреть на большие золотистые цветы, вдыхать воздух, насыщенный их ароматом, слушать жужжание насекомых и складывать стихи.
Солярианам трудно понять народ, состоящий из одних поэтов, а ведь самый глупый и ничтожный кундалоанец умел, вытянувшись на солнце, слагать стихи. Что ж, у каждой расы свои таланты. Разве можно сравняться с изобретательским гением землян?
В голове Вахино кружились звучные, певучие строфы. Он укладывал их, тщательно подбирая каждый слог, и с растущим наслаждением создавал целое. Да, так будет хорошо… Это запомнят и будут петь даже через сто лет. Валка Вахино не будет забыт. Кто знает, не назовут ли его мастером стихосложения — «алиа амауи кауанхиро валана вро»!
— Простите, господин! — Тупой, металлический голос заскрежетал в его мозгу. Нежная ткань поэзии затрещала по швам и растаяла, словно покрывало Елены Прекрасной из трагедии «Фауст» земного поэта Гете. Некоторое время Вахино не чувствовал ничего, кроме боли утраты.
— Простите, но вас хочет видеть мистер Ломбарт.
Голос принадлежал роботу-курьеру, его подарил сам Ломбарт. Вахино раздражал этот механизм из блестящего металла, чуждый среди старых гобеленов и барельефов, но он боялся обидеть дарителя, да и предмет был полезен.
Ломбарт, руководитель солярианской миссии восстановления, был важнейшим человеком во всей Системе Аваики, и Вахино оценил его вежливость: вместо того чтобы послать за Верховным Связным, солярианин потрудился явиться сам. Вот только время он выбрал не очень удачно.
— Передай мистеру Ломбарту, что я сейчас буду.
Нужно что-нибудь надеть на себя. В отличие от кундалоанцев люди были явно предубеждены против наготы. Наконец он вышел в зал, где стояли кресла для землян: они неохотно садились на традиционные плетеные циновки. Увидев Вахино, Ломбарт встал.
Землянин был низким, плотным и седым. Собственным трудом он поднялся до руководителя миссии, и усилия эти оставили на нем заметные следы. За любую работу он брался с яростью и был тверд, как сталь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9