Но могу сказать тебе заранее: из Хервара уедут немногие — с нами ли в Громовой Котел или гонцами в другие роды.
— Короче, — заключил Джоссерек, — каждый сам решает за себя.
— Как же иначе? Прочие все останутся здесь. Покинуть землю, когда ей грозит беда, хотя бы на несколько недель? Это немыслимо. Я сама хотела бы остаться и убивать захватчиков, и Дония тоже, и все, — если бы не нужно было оповестить людей, собрать Совет и если бы мы не знали, что и без нас останется много защитников.
— Но… не говоря уж обо всем прочем, разве они не захотят выступить на краевом вече?
Никкитай покачала головой в полушутливом отчаянии:
— Опять ты за свое! Ну что они могли бы сказать? Мы в Громовом Котле просто расскажем всем, как обстоят дела, — вы с Донией расскажете, чтобы помочь людям думать. — Она помолчала, подбирая слова для объяснения. — Там, конечно же, обмениваются мыслями. Для того и собирается и краевое, и родовое вече, разве не знаешь? Чтобы обменяться новостями и мыслями, и разными товарами тоже, повидать старых друзей и завести новых, попировать, может быть, заключить брак… — Не дрогнул ли её голос при этих словах? Нет, скорее всего, ему показалось. Здесь ничто не вынуждает женщину вступать в брак, и незамужнее состояние имеет свои преимущества.
Джоссерек встревожился. Стукнув кулаком по седлу, он воскликнул:
— Так вам непонятно, что значит объединиться… в иных целях, кроме охоты?
— Зачем нам это?
— Чтобы спастись от погибели, вот зачем!
— Да мы ведь собрали большие отряды, чтобы отражать врага.
— Которые если и побеждают, то лишь числом, — тратя свои жизни, как воду. Будь у вас обученные бойцы, умеющие подчиняться приказам…
— Как это возможно? — растерялась Никкитай. — Разве люди — ручные животные? Разве можно их впрячь в одну упряжку, как лошадей? Разве станут они подчиняться воле других людей, как подчиняются собаки? И если их выпустят на волю, разве вернутся они потом к колпачку и путам, словно соколы?
Да, да и ещё раз да, подумал Джоссерек, до боли сжав челюсти. Человек — первое из одомашненных животных. Но что за форму приняло это самоодомашнивание у вас, рогавиков? Это фанатичное, нерассуждающее, самоубийственное стремление уничтожить захватчиков, не считаясь ни с благоразумием, ни с соображениями на будущее…
— Солдаты Империи, — сказал он, — в точности соответствуют твоему описанию, дорогая моя. И не стоит презирать их за это. Нет! В прошлом северяне заставили их дорого заплатить за вторжение на свою землю. На этот раз они могут заставить вас дорого заплатить за сопротивление.
— Сомневаюсь, — спокойно ответила она. — Они редко дерутся до конца. А их пленные, после самых легких пыток или вовсе без них, выбалтывают все, что знают. Но скажи-ка мне — почему они потом жалуются, когда их убивают? Что же ещё с ними делать?
— Вы убиваете пленных? — опешил Джоссерек. — Никкитай, они выместят это на каждом рогавике, который попадет им в руки.
— Солдаты всегда так делают. У нас есть летописи прошлых войн. Как же иначе? Наши пленные не только не нужны им, как их пленные нам, но ещё и опасны.
— Но пленных обменивают…
— Как? Кто будет сговариваться об этом?
Ни переговоров. Ни стратегии. Ни армии. Будь у них все это… Имперский фронт сильно растянут. Хорошо направленный удар мог бы вполне прорвать его. Возможно, Сидир никогда и не пришел бы сюда, не будь он уверен, что такой опасности нет.
«И я всерьез полагаю, что смогу уговорить этих… этих двуногих пантер переменить свои взгляды, по которым они живут с самого пришествия льдов? В своем полушарии я наблюдал достаточно разных культур. Многие предпочли умереть, нежели измениться. Возможно, потому, что перемена — сама по себе уже смерть?
Я скажу свое слово на краевом вече, увижу их непонимающие взгляды как теперь у Никкитай — и уеду домой, а Дония… О Акула-Разрушительница, пусть её низложат в бою. Не дай ей выжить, стать голодной оборванкой, чахоточной, спившейся, нищей, побирающейся, сломленной».
Никкитай накрыла его руку своей.
— Тебе больно, Джоссерек, — тихо сказала она. — Могу ли я чем-то помочь тебе?
Он был тронут. Такие жесты у рогавиков редки. Он улыбнулся ей через силу.
— Боюсь, что нет. Не ты — причина моей печали. Она кивнула и прошептала:
— Да, ты, конечно, влюбился в Донию, путешествуешь с ней. — Помолчав, она с трудом проговорила: — Есть много историй о чужеземцах, прикипевших сердцем к нашим женщинам. Неразумно это, Джоссерек. Слишком уж мы не схожи. Женщина не страдает от этого, но он — да. — И она добавила, почти оправдываясь: — Не думай, что мы, северяне, не знаем любви. Мне надо было сказать тебе, куда мы едем. Туда, где лежат те, что пали в последнем бою с захватчиками ещё до вашего приезда. Двое моих братьев, и сестра, и трое мужчин, которые были для меня больше чем просто любовники. Я ведь могу уже не вернуться сюда… Ты согласен подождать, пока я навещу их могилы и помяну их?
Джоссерек не решился спросить, что такое для неё он. Развлечение, диковинка, одолжение, которое она делает Доний? Что ж, она, по крайней мере, старается быть к нему доброй. Кто знает, какие внутренние препятствия приходится ей преодолевать ради этого. Он уже многим ей обязан и будет обязан ещё больше, пока они будут совершать путешествие на запад; ведь Дония получила обратно своих мужей, которых ей вполне достаточно, и Никкитай худо-бедно поможет ему снести это.
Могилы ничем не были отмечены, и лишь свежие холмики позволяли найти их в степи. Судя по отчетам путешественников, такие братские похороны не сопровождаются никакими обрядами. Если в Совином Крике и существовал свой обряд — Никкитай совершила его наедине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71