— Вы, должно быть, насмехаетесь надо мной!
— Отнюдь нет. Я поклоняюсь Митре. А вы, скорее всего, христианин. Но что для нас эти различия, когда мы оба служим Риму!
Капитан трижды осенил себя христианским крестом и, расставив мизинец и указательный палец, боднул «рогами дьявола» в сторону Грациллония.
— Вон отсюда! Вон! Мало мне того, что на борт поднялся язычник, так он еще пробрался в мою каюту и пьет мое вино! Если бы не подпись Максима на бумаге, ты бы у меня давно кормил рыб на дне! Приказу командующего я подчинюсь, но незамедлительно доложу о тебе по возвращении. А теперь вон! Прочь с глаз моих!
Грациллоний поднялся и вышел на палубу. От стыда и бессильной ярости щеки его пылали, и соленая морская морось, казалось, только растравляла рану.

II
К ночи ветер стих. Корабль вошел в гавань, пришвартовался, и легионеры принялись сносить на берег свое имущество. Труднее всего оказалось свести лошадей. Одуревшие от качки лошади вставали на дыбы, шарахались и ни в какую не хотели ступать на узкие сходни. Солдат, настрадавшихся за плавание не меньше, ждал ужин и ночлег, и непредвиденная заминка так их раздражила, что гавань огласилась жуткой бранью, в которой поминались языческие боги, высшие лица Римской империи, а заодно и вся их родня. Даже Грациллоний, привычный ко всякому, смутился и мысленно попросил Митру не гневаться на богохульство усталых людей. На шум прибежал офицер, дежуривший в гавани, он дал дельный совет нарастить сходни и сообщил Грациллонию, что почти весь гарнизон в поле на учениях и в казармах пусто, так что места хватит всем. Сходни расширили — нашлись и топор, и доски, и гвозди, — свели лошадей на берег, навьючили поклажей, и легионеры строем направились в казармы расквартированной неподалеку когорты. Префект когорты внимательно прочитал предписание и воздержался от лишних вопросов — время было неспокойное, армия полнилась самыми невероятными и тревожными слухами, и чрезмерное любопытство запросто могло перечеркнуть карьеру, а то и жизнь. От предложенного ему помещения Грациллоний отказался.
— Я переночую в таверне, — сказал он, — а утром избавлю вас от незваных гостей.
— В таверне, конечно, мягче спится, — почему-то усмехнулся префект.
Грациллоний проследил, чтобы каждому легионеру досталась отдельная кровать, миска еды и кубок вина, и отправился на постоялый двор. На улице было темно, и префект дал Грациллонию в провожатые дежурного легионера с фонарем. Утихомирившись к ночи, морской ветер развеял облака, и ущербная луна заливала город холодным оловянным свечением. Зима кончалась, но за день воздух и земля не прогревались, и к ночи землю сковывал иней. Но уже пахло весной, и на голых ветвях набухали бледные почки.
Таверна была двухэтажная, крытая красной черепицей, заиндевевшей к ночи. С правой стороны от нее находилась конюшня, а слева тянулся длинный открытый навес. Дом стоял почти вплотную к городской стене, на южном тракте. От стены по сторонам мощенной известняком дороги шли поля. Построек поблизости не было, только старинные руины римской виллы белели в поле — последнюю сотню лет Гезориак, как и большинство галльских городов, не разрастался вширь. Мало кто рисковал строиться вне оборонительных укреплений, опоясывавших город.
Уже миновав конюшню, Грациллоний услышал странные звуки. И остановился. Животные таких звуков издавать не могут. Вернувшись к воротам, он прислушался. В конюшне кто-то плакал. Столь безнадежно, что Грациллония охватил ужас. То был многоголосый и какой-то потусторонний плач, словно кто-то запер нечаянно в темной конюшне существа из иного мира, неведомо как попавшие на окраину портового галльского городка. Петли засова были скреплены веревкой. Рванув створку так, что веревка лопнула, Грациллоний шагнул внутрь. На миг рыдания затихли, из темноты раздался вопль ужаса. Грациллоний обернулся к сопровождающему.
— Посвети, — сказал он. — Только не подожги солому.
В конюшне оказались дети.
— Не бей нас! — высоким голосом выкрикнул мальчик. — Мы будем хорошие, честное слово! Не надо бить!
Мальчик говорил на языке племени белгов. Грациллоний тоже был из белгов, но его предки ушли в Британию несколько веков назад. За это время язык не слишком изменился. Дети были все светлокожие и светловолосые, как и большинство ребятишек в деревнях вокруг его родного дома.
Их было пятеро, три мальчика и две девочки; примерно одного возраста: лет по девять-десять. Лица и одежда у них были грязные. Но одежда — домашняя, добротная. Двоим матери успели повязать на прощание яркие шерстяные шарфы. Дети были заперты в стойле, превращенном в клетку. Доски набили горизонтально на такой высоте, чтобы они не могли выпрямиться во весь рост. В соседних стойлах мирно дремали лошади. Лошадиное дыхание и тепло их больших тел — вот и все, чем могли согреться дети в полупустой конюшне.
Грациллоний присел на корточки.
— Не бойтесь, — сказал он, стараясь, чтобы его хриплый голос звучал как можно мягче. — Я не трону вас. Я ваш друг.
Между досками просунулись руки. Грациллоний сжал детские кулачки в своих больших ладонях.
— Пожалуйста, — проговорила, всхлипывая, девочка, — отведи нас домой.
Он не мог им помочь. В наступившей тишине ему трудно было выговорить эти слова:
— Прости меня, дитя. Я не могу. Сейчас не могу. Может быть, потом… Но вы не бойтесь.
— Ты не Иисус? — это спросил мальчик. — Я знаю, что в городе Бог — Иисус. Он добрый.
— Я не Иисус, — сказал Грациллоний. — Но я обещаю, что Иисус присмотрит за вами.
Девочка, вцепившись в его руку, молча смотрела на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135