Это трудная жизнь. Время от времени мои посиделки
навевают тихие мелодичные риторики или хотя бы нечто
осмысленное. Но в основном меня, как будто я сумасшедший,
обуревает птичий базар, который не только невразумителен, но
кажется напрасным и угрожающим.
IV
Передо мной непростая задача: сложить и упорядочить
множество самых разнородных записей, оказавшихся у меня под
рукой в итоге загадочных импровизированных сеансов. Еще мне
нужно определить точное авторство каждой. На первый взгляд
все эти отрывки выглядят как сумбурные произведения т.н.
заумной или абстрактной поэзии; наиболее стройные фразы
зачастую не согласованы, как чисто автоматические. Однако
тщательная транслитерация обнаруживает в них достаточно
причудливую макароническую запись, которая не без усилий
принимает вид вполне связных, иногда частично переложенных на
русский язык, стихов и прозы. Впрочем, бывает и так, что мне
вообще не удается расшифровать сочетания букв, совсем
непохожие на слова, которые я опознал бы по словарям и
справочникам. Но я не большой полиглот, а моя эрудиция
ограничена, и кто скажет, не относятся ли эти темные
выражения к неизвестным до сих пор мертвым языкам древности
или к устному творчеству все еще первобытных народностей? К
тому же, недолгие фрагментарные сеансы никогда не гарантируют
полноценной передачи, а частые помехи создают в записи
безнадежные лакуны. Так или иначе, мне пока удается
определить некоторые тексты и подготовить их к выходу в свет.
Я особенно горжусь тем, что из непрерывно морочившей меня
многие вечера отрывочной неразберихи мне на сегодня удалось
извлечь около дюжины писем, рассказов и этюдов, безусловно
принадлежащих Полу Боулзу и недавно скончавшемуся Эдуарду
Родити. Раньше я уже печатал в журналах доставшиеся мне
работы Анри Мишо и Кларка Кулиджа. Все указанные тексты
исправлены и дополнены мной по опубликованным сочинениям
авторов (в будущем я надеюсь на качественно новый уровень
текстологической работы, и остаются еще вопросы, связанные с
авторским правом). Кроме них, я сейчас уже располагаю вполне
узнаваемыми, хотя пока предположительно, работами Рене
Домаля, Марселя Лекомта и Майкла Палмера; у меня есть еще
работы пока неизвестных мне французских и англоязычных
писателей, а также некоторое количество приятных на вид и,
кажется, вполне связных текстов на греческом, португальском и
сербском (или хорватском), кроме многочисленных и очевидно
тюркоязычных отрывков, среди которых, впрочем, мой друг и
литературовед Глеб Морев указал мне на одно из заумных
стихотворений Юрия Дегена.
Однако в моем собрании остается многое, что я не
надеюсь когда-нибудь опубликовать. Это прежде всего
многочисленные импромптю на русском языке, где авторство
затруднено. Их резкое несоответствие принятым литературным
нормам, и бесплодные попытки сличить их по существующим
архивам самиздата и по страницам антологии "Голубой Лагуны",
значимы и наводят на обобщения о характере и смысле коллекции
в целом. И это двояко. Нужно ли мне понимать себя как
хранителя небывалой библиотеки, охватывающей, кроме наличных
произведений литературы, замыслы и несохранившиеся творения,
и (возможно) еще только подспудные произведения будущего? Или
же я стал жертвой иллюзии, сомнительных и бессмысленных
совпадений, происходящих в непредсказуемой работе случая?
V
Вряд ли невежество и бессилие сделали мою тихую жизнь
и одинокий промысел. Мой опыт достаточно богат и своеобразен,
чтобы существовали немыслимые для меня вещи. Кроме того, я
человек всячески деловитой жизни, с многосторонними
интересами и способностями, как говорится, на все руки. Но их
противоречия или неудачи привели, вероятно, к однообразию
моих сегодняшних занятий, к труду, затрудняюсь сказать,
прожектера или мемуариста. Мои записи могли бы, все же,
оказаться полезными как исторический документ. Однако боюсь,
что невероятный в чужих глазах опыт и личная дерзость делают
такие намерения сомнительными и бесплодными. Таким образом,
мои усилия выражаются только в моем усиливающемся уединении,
к которому обязывают. Если бы не телефон, я сравнил бы себя с
наемным анахоретом при частном английском парке классической
эпохи. Даже мои гости видят во мне немую фигуру из кабинета.
Но вместе с тем записи, разложенные здесь на столе,
свидетельствуют о некой жизни помимо меня: о жизни, к которой
я причастен случайно, и которой всего лишь следую, да и то
слишком чутко и спесиво. Неужели мое одиночество так типично,
что даже здесь я не один и не оригинален? И какова должна
быть судьба этих записей, с которыми я уже настолько
отождествил себя? Мне следовало бы завещать сжечь их, как
личный дневник, или же опубликовать, как записки. Но что,
если они, как и я, оказываются самостоятельными, замкнутыми
существованиями? Тогда мне нельзя подписаться под ними, и
стыдно принуждать к моему заточению. Я запечатываю их в
бутылки, как кораблики, и отдаю на выбор плавающих и
путешествующих.
1993.

СКАЗКА С ЗАПАДНОГО ОКНА
При запутанных обстоятельствах девяносто первого года,
когда сама надежда, кажется, оставлена "до выяснения
обстоятельств" (тех самых, которые редактор у Честертона
записал поверх зачеркнутого слова "господь"), нет ничего
лучше рождественской истории на американский лад. Не потому,
конечно, что из пристрастия ко всяческому плюрализму и
соединенным штатам мы скоро, наверно, запутаемся в точном
числе праздника Рождества.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5