Наступила пауза, пока Сандос подносил к губам чашку с кофе, осторожно и медленно сомкнув вокруг нее кисти, заключенные в скрепы. Он поставил чашку на стол немного резко, почти утратив контроль над пальцами, и в тишине кабинета раздался звон керамики. Подобные движения, требовавшие точности и аккуратности, были для него все еще трудны. Никто не стал задерживать на этом внимание.
– Точно так же есть слово для пространства, которое мы назвали бы комнатой, но нет слов для стены, потолка или пола как таковых, – продолжил Сандос, опустив руки на стол и стараясь не царапать проволокой полировку. – Именуется лишь функция объекта. Можно сослаться на потолок, сказав, что из-за него в этом пространстве не идет дождь. Более того, у них нет понятия границ, вроде тех, что разделяют наши нации. Они говорят в терминах того, что географический регион содержит, – цветок для производства этой эссенции или трава, которая хороша вот для этой краски. В конце концов я пришел к осознанию, что в словаре Руны нет ничего, что обозначало бы края, которые, по нашему представлению, отделяют один объект от другого. Это отражает их социальную структуру, восприятие материального мира, даже их политический статус.
Его голос начал дрожать. На секунду прервавшись, он взглянул на Эда Бера, который кивнул и отодвинулся в угол кабинета, где лишь отец Генерал мог увидеть его жест: пальцем по горлу.
– Это и есть лингвистический анализ, – продолжал Эмилио, возвращая руки себе на колени. – Нахождение системы мышления, лежащей в основе грамматики и словаря, и установление ее связи с культурой носителей языка.
– И Аскама не могла понять, отчего вам так трудно даются простые понятия, – сухо предположил Фелипе Рейес.
– Именно. В свою очередь я был обескуражен ее непониманием того факта, что в определенные моменты дня и ночи мне требуется уединение. Руна чрезвычайно общительны. Отец Робичокс и доктор Эдвардc полагали, что их общественная структура ближе к устройству стада, чем к свободному родству и дружеским альянсам общества приматов. Руна оказалось трудно принять, что время от времени мы хотим побыть одни. Это изматывало.
Эмилио хотелось уйти. Кисти горели, и становилось все трудней не вспоминать утренние новости. То, что он говорил на отвлеченные темы, как бы читал лекцию, ему помогло, но они заседали уже три часа, и Эмилио чувствовал, что ему трудно сосредоточиться…
Беда в том, подумал он, что порой живешь в мире иллюзий, не подозревая об этом, но мираж рассеется – и ты в отчаянии. Приходил новый врач, провел многочасовой тест. Кисти, было сказано Эмилио, можно улучшить косметически, но не функционально; нервы перерезаны слишком давно, их не восстановить, деструкция мышц слишком обширная и полная. Ощущение жжения, испытываемое им сейчас, неожиданно появляющееся и пропадающее, по-видимому, сродни фантомной боли, возникающей при ампутации конечностей. Эмилио мог почти полностью выпрямлять пальцы, а из двух пальцев каждой руки формировать крюковой захват. Это все. И так будет всегда…
Тут он осознал, что Йоханнес Фолькер выдал какую-то реплику и в комнате повисла вязкая тишина. Сколько я так сижу? – подумал Эмилио. Чтобы выиграть время, он снова потянулся за чашкой.
– Извините, – произнес он через несколько секунд, посмотрев на Фолькера. – Вы что-то сказали?
– Да. Я сказал: «Вы слишком часто уводите разговор в сторону от убитого вами ребенка». И поинтересовался, не возникнет ли снова спасительная головная боль.
Чашка в руке Эмилио разлетелась вдребезги. Поднялась небольшая суматоха. Эдвард Бер принес тряпку, чтобы промокнуть разлившийся кофе, а Джон Сандотти собирал осколки фарфора. Фолькер же просто сидел и смотрел на Сандоса, словно бы высеченного из скалы.
Они такие разные, думал Винченцо Джулиани, глядя на двух мужчин, сидевших за столом друг против друга: один – обсидиан и серебро; другой – масло и песок. Он спросил себя, понимает ли Эмилио, как Фолькер завидует ему. И знает ли об этом сам Фолькер.
– … Всплеск напряжения, – бормотал Фелипе Рейес, объясняя оплошность Эмилио и пытаясь сгладить неловкость. – Когда мышцы устают, возникают неустойчивые электропотенциалы. Подобные вещи случаются со мной постоянно…
– Пока я держусь на ногах, Фелипе, – с вкрадчивой угрозой сказал Сандос, – пресмыкаться не намерен, и тебе не позволю.
– Эмилио, я всего лишь…
Тут последовал короткий и раздраженный обмен фразами на трущобном испанском.
– Полагаю, господа, на сегодня достаточно, – вмешался отец Генерал. – Эмилио, задержись, пожалуйста, на пару слов. Остальные свободны.
Оставшись в кресле, Сандос бесстрастно ждал, пока Фолькер, Кандотти и побелевший Фелипе Рейес покинут комнату. Помедлив у двери, Эдвард Бер бросил на отца Генерала предупреждающий взгляд, оставшийся, впрочем, без ответа.
Когда они остались одни, Джулиани снова заговорил:
– Похоже, у тебя что-то болит. Голова?
– Нет. Сэр.
Черные глаза смотрели на него в упор – холодные, как камень.
– Скажешь, если заболит?
Бессмысленный вопрос. Джулиани знал заранее, что Сандос теперь ни за что не пожалуется – после язвительного намека Фолькера.
– Ваши ковры вне опасности, – заверил Эмилио, не скрывая вызова.
– Рад это слышать, – сказал Джулиани подчеркнуто светским тоном. – Но стол пострадал. Ты сурово обращаешься с мебелью. И сурово обошелся с Рейесом.
– Он не имел права говорить за меня, – огрызнулся Сандос, хотя его гнев явно пошел на убыль.
– Эмилио, он пытался тебе помочь.
– Когда мне потребуется помощь, я о ней попрошу.
– Попросишь, в самом деле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162