– Тут ли он, нет ли, мне совсем любопытствия нет! – сурово отозвалась капитанша.
– Ну… А все-таки красавец! – задорно вымолвил он.
– Не приметила.
– Как не приметила? Зачем душой кривишь!
– Удивительно! – воскликнула вдруг Анна Семеновна, как бы говоря сама с собою, а не с мужем. – Стало быть, встренув всякого мужика, всякого холопа, должна дворянка разглядывать – красавец он или урод.
Капитан просиял, настолько эти слова были ответом на его помышления.
– Да, правда твоя. Купецкий сын…
– Лавочник! А отец его вольноотпущенный одной рязанской помещицы, – объявила капитанша.
– Он сам это сказывал? Макарьевне?
– Да… А вы спрашиваете еще, красавец ли?
И Аннушка, будто совсем разобиженная, надула свои маленькие и хорошенькие алые губки. Капитан полез целоваться, как бы прося прощения, но жена только позволила себя поцеловать, сама же дать поцелуй наотрез отказалась.
После этого объяснения прошло дня два, и капитан по-прежнему спокойно отлучался из дому, зная, что обычное, но глупое и непонятное женское любопытство в жене не существует и она не пойдет сидеть у постели «лавочника» ради того, чтобы с ним болтать. На третий день капитан проснулся ранее обыкновенного и тотчас, не будя жену, встал, оделся и вышел в столовую… Он был сумрачен. И немудрено было ему подняться не в духе. Он видел сон или, вернее, видел всякую чертовщину.
Ему приснилось, что больной купчик ходит по его дому, но не в длиннополом кафтане, а в генеральском мундире и, обняв, даже облапив его маленькую Аннушку, целует ее и говорит ей, указывая на него, капитана: «Наплевать нам на него! Он ведь собака на сене!»
Пуще всего волновало и злило Кузьму Васильевича это выражение. Как могло таковое присниться.
«Не в бровь, а прямо в глаз! А кто же этот неуч и дурак? Никто. Сновидение дурацкое. Стало быть, сам же он этакое на себя взвел, пока спал. Чудны сны бывают».
После полудня капитан, ввиду хорошей погоды, яркого солнечного дня с легкой оттепелью, развеселился, забыл о своем «дурацком» сновидении и предложил жене ехать кататься.
Аннушка заявила, что у нее голова что-то болит и будто знобит, что она предпочитает даже прилечь на постель…
Кузьма Васильевич даже встревожился, но затем, после уверений Аннушки и Макарьевны, что ничего худого нет, успокоился.
Яркое солнышко и чудный день все-таки тянули его из дому. Поглядев, как жена прилегла на постель и тотчас задремала, капитан вышел из спальни, а через полчаса уже выехал в своих маленьких саночках…
Среди снегу и леса, под золотыми лучами солнца, вдруг капитану представился золотой с белыми нашивками мундир генерала… генерала-лавочника, да еще говорящего с дерзкой усмешкой: «Собака на сене!»
И начало Кузьму Васильевича снова томить, как поутру, а затем начало что-то мутить и тянуть домой. Проехал он еще с полверсты и не выдержал… повернул лошадь и припустил обратно в усадьбу.
Чем ближе подъезжал пандур к дому, тем более проникало в него особое чувство, какого он никогда еще не испытывал. Пожалуй, раза два в жизни испытал он его, но ведь при совершенно особых и иных обстоятельствах… Первый раз это было в первом сражении, когда еще он был девятнадцатилетним сержантом. Второй раз это было много позднее, при штурме Измаила под картечью, когда он увидел, что из полсотни ближайших офицеров и солдат он один двигается, мыслит, остальные валяются и страшно стонут или совсем молча лежат. Тогда Карсанов знал, какое в нем чувство бушует: страх, трусость.
А теперь почему же в нем то же чувство, тоже боится он до смерти. Кого? Чего?
– Предчувствие, что ли? – бормотал капитан. – Глупости! Нет. Стало быть…
И он не мог сказать, назвать, выяснить себе то, что смутно, как в тумане, представлялось ему… Едучи кататься, он все думал о жене, потом о больном, потом о старой Макарьевне и, вспоминая, вдумываясь, рассуждая, соображая, взвешивая, он будто собрал в кучу сразу многое и многое… Не десятки, а пожалуй, сотни всяких мелочей и пустяков. Слова, взгляды, недомолвки, улыбки… И еще что-то непонятное и неуловимое, что призраком завелось и живет в его доме…
– И не сегодня, не со вчерашнего дня, а давно! – бурчал он трусливо. – Ты видел и чувствовал все, Кузьма Васильевич, но будто не хотел уразуметь и себе самому толково доложить, себя самого о беде упредить.
Завидя свою усадьбу, старый пандур погнал лошадь и отчаянно восклицал вслух:
– Да что же это? Да как же это? Как же раньше-то… раньше… Почему сейчас прояснилось? Все чуемое наружу полезло и в глаза бросилось…
VII
Оставив лошадь за воротами двора и приказав попавшемуся под руку дворовому мальчугану держать ее до его возвращения, капитан направился к заднему крыльцу…
Когда он вошел в людскую, то переполошил всю дворню своим нежданным появлением и ради отвода глаз стал выговаривать за нечистоплотность в комнате, а затем прошел далее….
Но капитан не знал, что горничная жены уже видела его в окно и уже слетала предупредить: «Барин!»
Когда Кузьма Васильевич очутился в доме и прошел быстро в комнату больного, то нашел его одетым и сидящим в кресле. А поутру он был в постели. Капитан изумился, а купчик улыбался, глядя на него, да еще как-то странно, будто подсмеивался.
– Что же это вы? – спросил капитан.
– Что-с…
– Да вот… Были в постели, когда я выехал, а тут вдруг оделись и сели.
– Да-с. Слава Богу, могу-с.
– Можете?.. А-а?..
– Мне много лучше. Как-то даже сразу полегчало сегодня, – улыбаясь, сказал молодец.
– Стало быть, теперь сидеть будете? – угрюмо спросил Кузьма Васильевич.
– Да-с, надоело лежать…
Пандур помолчал и, наконец, сурово вымолвил, сдвигая брови:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17