Императрица полагала присвоить ему титул светлейшего князя Таврического.
Минареты и мечети на площади должны были напомнить князю о его успехах в Крыму.
Царица сидела перед зеркалом с каменным лицом. С поклонами ее плечи и грудь накрыли пудромантом из драгоценнейших кружев, многочисленные руки захлопотали над ней, готовя к малому утреннему выходу.
Туалет был окончен, императрица вышла в залу к ожидавшим ее высшим чинам империи. Все склонились. Придворные отметили в этот день, что императрица бледна более обычного и печальна. Время от времени у нее подрагивал мизинец руки, в которой она держала перо, подписывая бумаги, подносимые личным секретарем Александром Андреевичем Безбородко. Дважды императрица откладывала перо, как бы устав от дел, и ее взгляд, не задерживаясь ни на ком, скользил по лицам придворных.
Когда она с легким вздохом, чуть приподнявшим грудь, отложила перо во второй раз, глаза ее на мгновение задержались на лице графа Александра Романовича Воронцова, президента Коммерц-коллегии. Но взгляд этот был так мимолетен, что Александр Романович, несмотря на великий опыт дипломата и царедворца, не смог разобрать, что таилось во взоре императрицы.
Секретарь склонился к уху Екатерины и сказал что-то неслышное для присутствующих. Императрица, чуть отклонив голову назад, ответила явственно:
– Нет, нет… Вот еще.
Секретарь с полным пониманием отступил на полшага.
Нет, определенно императрица сегодня была не в духе. Малый прием был сокращен по времени противу обычного.
После приема у графа Воронцова состоялся разговор с личным секретарем императрицы.
– Уважаемый Александр Романович, – сказал Безбородко, – я задал вопрос императрице об увеличении ассигнований на расширение торговли и торгового мореплавания на востоке. Ответ вы слышали. – И он развел руками.
Воронцов поклонился и хотел было отойти, но секретарь продолжил:
– Сегодня поощряется только наш несравненный князь Григорий Александрович. Вот истинный счастливец. И потом… – Безбородко улыбнулся той улыбкой, которую дарят только очень доверенному и тонкому человеку, – в женщине особенно обворожительны ее слабости.
Когда граф Воронцов вышел из дворца, в лицо ему резко метнулся свежий ветер. «Похолодало, – подумал граф, закрываясь седым бобровым воротником, – зима идет».
Сел в карету. Кони тронулись. Офицер, стоящий у подъезда дворца, отсалютовал шпагой. Но Воронцов, даже не кивнув в ответ, был погружен в свои мысли. Он понимал, что женские капризы царицы здесь ни при чем. Здесь было другое. Но что?
Требовалось ответить на этот вопрос.
2
По весне первой весть о том, что на острове в камнях проросла зеленая травка, принесла Наталья Алексеевна. Григорий Иванович не узнал жены. Приподнялся с лавки:
– Что с тобой, Наталья?
У Натальи Алексеевны губы дрожат, руки прижаты к груди. Исхудала за зиму зело. На лице одни глаза только и были. Как пушинку ее носило. Но тут и вовсе уж глаза распахнулись и сама как плат белый. Шагнула к мужу и, протягивая ему что-то в кулаке – в землянке темновато было, сразу-то и не разглядишь, – сказала:
– Смотри.
Голос ее ударил в сердце Шелихова. Глянул он на руку протянутую и тут только увидел пучочек травы. Тоненькие былинки, слабенькие, но горящие, как лучики зеленого пламени. Не понял, что же произошло-то? Смотрел оторопело на кулачок, сжавший травинки.
Наталья Алексеевна всхлипнула:
– Весна, Гриша! Весна!
Качнулась на ослабевших ногах. Шелихов обнял ее. И тут только дошло до него: как же она ждала эту весну, если вот так обрадовалась травинкам. Как тосковала у нее душа. «А ведь всю-то зиму долгую молчала, – подумал, – ни разу не пожаловалась. Напротив – других бодрила…»
– Наталья ты моя, – выдохнул, – Наталья. Ну, ничего, ничего, – сказал уже спокойнее, – дождались. Все теперь, все…
Погладил ее по голове.
Из кулачка жены взял травинки, приблизил к лицу. Былинки зеленые… Хрупкие, тонкие, с едва обозначенными жилочками и узелками. Сколько растет вас по лесным опушкам, лугам, полям? Ходит иной человек, топчет, мнет, давит красоту несказанную и не задумывается. Другой жжет кострами, до корня, до черной земли без всякой жалости мозжит тележными колесами, рвет кольями да ненужной городьбой. А вот сколько радости вы можете доставить человеку, сколько всколыхнуть в нем надежд, как осчастливить можете – до слез.
– Успокойся, Наташа, – гладил по голове Шелихов жену, – сядь.
Наталья Алексеевна села. Плечи у нее вздрагивали, как у малого дитя.
«Наталья, Наталья, – подумал Шелихов с нежностью, – трудную ты выбрала судьбу со мной, отправившись в путь дальний. Слыханное ли дело: баба и в ватагу пошла за мужем? Сидеть бы тебе в Иркутске в теплом доме, у окошечка, и дожидаться мужа. Ан нет – пошла вот. Что впереди нас ждет? Что на плечи твои слабые ляжет».
Зиму прожили, слава богу, неплохо, все живы остались. Землянки, сухие да теплые, выручили.
Галиоты перезимовали без порчи. Конечно, прошпаклевать надо было, просмолить, – дерево-то за зиму подсохло. Устюжане достали деревянные молотки, приготовились варить смолу. Ждали только погоды.
Дверь в землянку стукнула, вошел Самойлов. Армяк на плечах внакидку.
– Григорий Иванович, пошли. Наши моржа завалили.
Небо над островом звенело от птицы. Пропасть ее свалилось на остров по весне. Стаями летели гуси, утки, лебеди, чайки. В воздухе стоял несмолкаемый свист крыльев, гоготание, крики. Птица спешила за короткое северное лето свить гнезда, вывести потомство.
Морж, забитый ватажниками, огромной неподвижной тушей лежал на гальке, глаза его стеклянно были уставлены на слепящее солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45