Тогда при
Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь
Даждьбожа внука, в княжих крамолах веци человекомь скратишась. Тогда по
Руской земли ретко ратаеве кикахуть, но часто врани граяхуть, трупиа себе
деляче, а галици свою речь гозоряхуть, хотять полетети на уедие. То было в
ты рати и в ты полкы, а сицеи рати не слышано. С зараниа до вечера, с
вечера до света летят стрелы каленыя, гримлют сабли о шеломы, трещат копиа
харалужныя в поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Черна земля под копыты
костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Руской земли. Что
ми шумить, что ми звонить далече рано пред зорями? Игорь полкы заворочает:
жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго дни
к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой
Каялы; ту кроваваго вина не доста; ту пир докопчаша храбрии русичи: сваты
попоиша, а сами полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с
тугою к земли преклонилось. Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже
пустыни силу прикрыла. Въстала обида в силах Даждьбожа внука, вступила
девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море у Дону:
плещучи, упуди жирня времена. Усобица князем на поганыя погыбе, рекоста бо
брат брату: "Се мое, а то мое же". И начяша князи про малое "се великое"
молвити, а сами на себе крамолу ковати. А погании с всех стран прихождаху с
победами на землю Рускую. О, далече зайде сокол, птиць бья, к морю! А
Игорева храбраго полку не кресити! За ним кликну карна, и жля поскочи по
Руской земли, смагу мычючи в пламяне розе. Жены руския въсплакашась,
аркучи: "Уже нам своих милых лад ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни
очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!" А въстона бо,
братие, Киев тугою, а Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли,
печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху,
а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле от
двора. Тии бо два храбрая Святославлича, Игорь и Всеволод, уже лжу
убудиста, которую то бяше успил отец их Святославь грозный великый Киевскый
грозою: бяшеть притрепетал своими сильными полкы и харалужными мечи;
наступи на землю Половецкую; притопта холми и яругы; взмути реки и озеры;
иссуши потоки и болота; а поганаго Кобяка из луку моря от железных великих
полков половецких, яко вихр, выторже, - и падеся Кобяк в граде Киеве, в
гриднице Святославли. Ту немци и венедици, ту греци и морава поют славу
Святославлю, кають князя Игоря, иже погрузи жир во дне Каялы, рекы
половецкия, рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе из седла злата, а
в седло кощиево. Уныша об градом забралы, а веселие пониче. А Святославь
мутен сон виде в Киеве на горах. "Си ночь, с вечера, одевахуть мя - рече -
черною паполомою на кроваты тисове; черпахуть ми синее вино, с трудомь
смешено; сыпахуть ми тощими тулы поганых толковин великый женчюгь на лоно и
неговахуть мя. Уже доскы без кнеса в моем тереме златоверсем; всю нощь с
вечера босуви врани възграяху у Плеснеска на болони, беша дебрь Кисаню и не
сошлю к синему морю". И ркоша бояре князю: "Уже, княже, туга умь полонила:
се бо два сокола слетеста с отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а
любо испити шеломомь Дону. Уже соколома крильца припешали поганых саблями,
а самаю опуташа в путины железны. Темно бобе в 3 день: два солнца
померкоста, оба багряная столпа погасоста и с ними молодая месяца, Олег и
Святослав, тьмою ся поволокоста и в море погрузиста, и великое буйство
подаста хинови. На реце на Каяле тьма свет покрыла: по Руской земли
прострошася половци, аки пардуже гнездо. Уже снесеся хула на хвалу; уже
тресну нужда на волю; уже вержеся Дивь на землю. Се бо готския красныя девы
воспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом; поют время Бусово,
лелеют месть Шароканю. А мы уже, дружина, жадни веселия". Тогда великий
Святослав изрони злато слово, с слезами смешено, и рече: "О, моя сыновчя,
Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе
славы искати: но не честно одолесте, не честно бо кровь поганую пролиясте.
Ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована, а в буести закалена. Се ли
створисте моей сребреней седине! А уже не вижду власти сильнаго и богатаго
и многовоя брата моего Ярослава с черниговьскими былями, с могуты, и с
татраны, и с шельбиры, и с топчакы, и с ревугы, и с ольберы: тии бо бес
щитовь с засапожникы кликом полкы побеждают, звонячи в прадеднюю славу. Но
рекосте: "Мужаимеся сами, преднюю славу сами похитим, а заднюю си сами
поделим!" А чи диво ся, братие, стару помолодити! Коли сокол в мытех
бывает, - высоко птиц възбивает, не даст гнезда своего в обиду. Но се зло:
княже ми непособие - наниче ся годины обратиша. Се у Рим кричат под саблями
половецкыми, а Володимир - под ранами. Туга и тоска сыну Глебову! Великый
княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетети издалеча, отня злата стола
поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти. Аже бы
ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане. Ты бо можеши посуху
живыми шереширы стреляти - удалыми сыны Глебовы. Ты, буй Рюриче и Давыде!
Не ваю ли вои злачеными шеломы по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина
рыкают, акы тури, ранены саблями калеными, на поле незнаеме! Вступита,
господина, в злат стремень за обиду сего времени, за землю Рускую, за раны
Игоревы, буего Святославлича! Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на
своем златокованнем столе, подпер горы угорскыи своими железными полки,
заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены чрез облаки,
суды рядя до Дуная.
1 2 3 4